Форум » Архив «Lumiere-77» » Je veux aller un peu plus loin - Хогвартс, 24 декабря 1977 г. » Ответить
Je veux aller un peu plus loin - Хогвартс, 24 декабря 1977 г.
Aisling Sheridan: Скажем - должен же быть в жизни Даниэля де Фуа хоть один хороший день, когда его не бьют гаечными ключами и не пытаются съесть лошади. Так вот - этот день был, а после этого дня была ночь, во время которой тоже произошло много прекрасного и удивительного. И никаких опасностей. А если лошади - то только крылатые. Участники: Daniel de Foix & Aisling Sheridan Место: окрестности школы и карета Шармбатона. Время: ночь после бала.
Ответов - 26, стр:
1 2 All
Aisling Sheridan: Внешний вид: розовое бальное платье, на плечи наброшена теплая шерстяная мантия. - ...и тогда он сказал:"А я думал, это гриндлоу!". - Эшлинг весело рассмеялась. - Представляешь? Пожалуй, второй бокал шампанского все же был лишним: Шеридан с непривычки казалось, что она в одиночку выпила как минимум бутылку игристого напитка, однако, как ни странно, девушка ничуть не жалела - тепло во всем теле не давало замерзнуть на морозе, дарило какую-то непривычную легкость движений и мыслей, которой Эшлинг искренне наслаждалась. Она не была пьяна - пожалуй, лишь чуть-чуть, ровно до той степени, когда ты становишься смелым, не будучи при этом развязным - и отлично отдавала себе отчет в том, что происходит, разве что восторгалась всему даже сильнее, чем обычно - а может, так просто действовала на хаффлпаффку атмосфера праздника. - Гляди, какая луна! - Эшлинг выпустила из рук локоть де Фуа и пробежала вперед по дорожке, ведущей от школы вниз, туда, где стояла карета французской делегации. Ночь была морозная и светлая; лунный свет заливал двор и, отраженный снегом, становился еще ярче и белее, так что ночь становилась светлой, как день. - Как красиво! - хаффлпаффка запрокинула голову, раскинула руки и покрутилась на месте, восторженно глядя на луну и чистое небо, усыпанное яркими морозными звездами, а потом замерла, радостно глядя на де Фуа. - Это к морозу. - зачем-то сказала она. Если она о чем-то жалела, то лишь о том, что на дворе была зима: отчего-то очень хотелось упасть сейчас в мягкую траву, залитую жемчужным светом, и лежать, рассматривая и звезды, и луну, и пролетающих ночных птиц, и редкие перистые облака - да просто глядеть в небо и восторгаться его красотой.
Daniel de Foix: Внешний вид: белые брюки, жилет и парадная мантия, рубашка небесно-голубого цвета; всё тот же шрам вдоль правой скулы. Можно ли поверить в то, что счастья бывает – столько? Что бывает столько света, смеха, веселья, нежности. Что всё это сокровище – в твоих руках, пускай даже иногда оно ускользает куда-то вперёд – вдаль, по лунной дорожке, кружась под чистым и звёздным небом на искрящемся снегу. Де Фуа, наверное, был пьян – не от вина, не от шампанского, а от неё – самой искренней девушки в мире, от любви и света, но более чем пьян, он был бесконечно счастлив. Кто бы мог подумать, что самое счастливое Рождество в своей жизни Даниэль встретит именно в Британии. К чёрту Турнир! Самое главное сокровище он уже выиграл. - C'est beau! – Повторил он вслед за девушкой, счастливо улыбаясь. Француз повёл Эшлинг к карете, сообщив ей, что, разумеется, болван, и оставил в спальне свой для неё Рождественский подарок. И, разумеется, подарок никак не мог подождать до утра! Но на самом деле это была только лишь полуправда. Подарок Даниэль и впрямь оставил при себе до окончания бала, но на самом-то деле, он просто не нашёл в себе сил вот так сейчас с ней расстаться – слишком счастливым был этот вечер. Будь его воля, он велел бы этой ночи длиться вечно, чтобы только никуда не отпускать Эшлинг, чтобы не пришлось расставаться с ней даже на короткую часть суток. Утреннее испытание сейчас виделось де Фуа чем-то ещё очень-очень далёким, а в голове всё ещё звучали мелодии праздничных вальсов. - Луна удивительная. – Согласно кивнул Даниэль, догоняя Эшлинг и, встав позади неё, притянул девушку к себе за плечи, всё-таки запрокидывая голову, чтобы взглянуть на звёзды. – Но ты светишь я'гче. Сегодня Йоль – самая длинная ночь в году. Если заметишь, как вспыхнет новая звезда – можешь загадать желание. И оно исполнится, обещаю. Если даже Вифлеемская звезда этой ночью не зажжётся, то звезда Эшлинг Шеридан должна зажечься непременно.
Aisling Sheridan: - А я думала, загадывают только на падающую! И Эшлинг тут же завертела головой, стараясь уловить на небосклоне вспышку рождающейся звезды, но быстро потеряла к этому интерес и, смеясь, выскользнула из рук де Фуа, перехватывая его руку за запястье и утягивая за собой. - Они не хотят загораться, - с притворной печалью пожаловалась Эшлинг Даниэлю, - наверное, на небе и так уже довольно звезд. Ну и пусть их - доверять желание звезде это вообще очень ненадежно. Пойдем! Поскрипывал снег под ногами, да прошуршала над головой почтовая сова - а в остальном в окрестностях школы было так тихо, что, казалось, можно было услышать, как тихо позванивают искрящиеся снежинки. Холод кусал за щеки, и хотя раскрасневшаяся Эшлинг его почти не ощущала, то Даниэлю в одной рубашке, наверное, уже было холодно. Шеридан пыталась отдать ему манию, но француз не брал, утверждая, что на улице совсем не холодно, и хаффлпаффке пришлось смириться с его глупой бравадой. - Пойдем, ты простудишься.
Daniel de Foix: - Они боятся, что не выде'гжат конку'генции! Какая из звёзд с'гавнится с тобой, светлая? Даниэль улыбнулся, переводя взгляд с неба, усыпанного бриллиантами звёзд, на свою спутницу, чьи глаза сияли ярче любых бриллиантов. А после послушно последовал за ней по тропинке к карете. Разумеется, де Фуа совсем не было холодно, и простужаться он тоже не планировал, но спорить сегодня с Эшлинг совсем не хотелось. Огромные крылаты кони спали под навесом недалеко от кареты, и ни шаги двоих, ни их тихий смех, так и не потревожили ни одну из лошадей. Назвав верный пароль, француз приоткрыл дверцу кареты, пропуская девушку внутрь, а следом вошёл сам. Здесь, кажется, было ещё тише, чем снаружи – никто из Шармбатонцев не думал приходить сюда в такую ночь. Только слышно было, как негромко потрескивают поленья в камине. И внутри кареты было так тепло – почти жарко, что Шеридан могла бы более не беспокоиться о том, что кто-то из них замёрзнет. Даниэль помог девушке снять тёплую мантию, а затем, сбросив с плеч свою - парадную, повёл Эшлинг в комнату, следующую за гостиной. В спальне юношей было довольно темно, и де Фуа поспешил зажечь свечи. И тут уже Хаффлпаффка могла бы разглядеть и аккуратно застеленные кровати, и коллекцию оружия на одной из стен, и даже то, что на тумбочке возле постели Даниэля, над стопкой пергаментных свитков, блокнотов и книг лежал цветок лилии – столь же свежий, каким он был два месяца назад, в ночь Самайна. - Я долго выби'гал для тебя пода'гок, Эшлинг. И, п'гизнаться, волнуюсь тепе'гь. Де Фуа вмиг сделался серьёзным, когда в его руках оказалась коробочка небольших размеров.
Aisling Sheridan: Гостиная Шармбатона, в которую Эшлинг когда-то входила, как в святая святых, теперь казалась чем-то привычным и почти по-домашнему уютным, и сердце девушки уже не замирала, когда она переступала порог кареты французов. Привычной была и царившая в гостиной духота: с мороза щеки Шеридан запылали еще ярче, и она походя прикладывала к ним холодные тыльные стороны ладоней, но от этого, кажется, становилось только хуже. Эшлинг, отчего-то всегда стеснявшаяся своего румянца, только надеялась, что в полумраке Даниэль не заметит его; проскользнув в спальню юношей, она тут же с любопытством принялась рассматривать развешанные по стенам клинки - коллекция, которую Шеридан скорее могла бы представить на корабле гостей с севера, а не у французской делегации. Она намеренно не смотрела на Даниэля - смущалась, ей всегда неловко было принимать подарки, а уж подарки из рук де Фуа тем более, и потому Эшлинг обернулась к французу не раньше, чем тот окликнул ее, и тут же опустила взор, отчаянно краснея, и осторожо взяла из рук француза небольшую коробочку. Голова чуть кружилась - то ли от духоты, то ли от шампанского, а то ли от радостного смущения. - А... что там? - переспросила Эшлинг, не решаясь пока открыть подарок.
Daniel de Foix: - Там... отк'гой сама, и ты увидишь. Даниэль не знал, как сказать – что там. И сейчас совсем не был уверен в том, что выбрал именно то, что нужно. И вообще чувствовал себя ужасно неловко, даже руки отчего-то за спину спрятал, сцепив пальцы в замок. Зато Эшлинг, стоило ей открыть коробочку, могла взять в ладони изящный медальон из белого золота на тонкой цепочке. На блестящей крышке его была выгравирована лилия, украшенная несколькими бриллиантами. На обратной стороне сплетались между собой витиеватые буквы “A” и “S”, но всё это было совершенно не важно. Медальон проще всего было заказать у ювелира, чтобы потом просто дождаться почтовой совы. Сложнее было – другое. - Отк'гой и его... тоже. К'гышка отк'гывается. И вот тут Даниэль, окончательно смутившись, опустил взгляд. - Я п'госто хотел, чтобы часть меня всегда была с тобой, или что-то в этом 'годе... C'est toi l'essentiel, tu remplis ma vie. Эшлинг услышала то, что услышала бы, если бы открыла не медальон, а музыкальную шкатулку – тихую музыку. Но потом к музыке присоединился голос. Даниэль де Фуа вечно стеснялся петь с этим своим низким и хрипловатым голосом, который отнюдь не считал красивым. И отчего-то за все два месяца, что они были знакомы, ни разу так и не сыграл, и не спел для неё. Зато одна из его песен теперь звучала в тихой спальне, а француз, отчаянно смущаясь, даже боялся взглянуть на девушку.
Aisling Sheridan: Эшлинг Шеридан не придумала ничего лучше, кроме как некуртуазно открыть рот от удивления. Ей еще никогда не дарили ничего более дорогого, красивого и - к черту цену и красоту - более волшебного, так что сейчас у девушки буквально перехватило дыхание: постояв пару мгновений в оцепенении, она, тихо охнув, прикрыла рот рукой, и медленно подняла глаза с медальона на Даниэля, не в силах вымолвить ни слова. А из медальона лилась песня - и Эшлинг казалось, что голос окружает ее со всех сторон, заполняет всю карету, вплетается в тихий треск поленьев. Она и сама не поняла, отчего плачет, только когда Шеридан отняла руку от лица и вновь смогла заговорить, в глазах ее стояли слезы. - Это так... это... - Эшлинг словно задыхалась, не зная, как описать словами все то, что чувствует. И так и не подобрав слов, снова опустила глаза на лежащий у нее на ладони медальон. Определенно очень дорогая вещица - но ее стоимость не отражала и десятой доли ценности ее содержимого. Во сколько можно было бы оценить песню? Во сколько можно было бы оценить голос? И возможно ли вообще назначить цену чувствам? - Почему ты никогда не пел мне? - внезапно спросила Эшлинг, поднимая глаза. - У тебя такой красивый голос.
Daniel de Foix: А в самом деле – почему? Потому что был дураком и стеснялся? Или потому что песня лилась из самой души, а душу показывать решишься только тем, кому навсегда оставишь её значительную часть? - Я никогда не считал его к'гасивым. Вообще мало, кто слышал, как я пою. Чаще п'госто иг'гаю на фо'гтепиано. Но тепе'гь ты можешь слушать мой голос, сколько хочешь, он... твой. А в песне - п'гавда. Когда мне не хватает тебя – мне не хватает ни воздуха, ни неба, ни всего остального, что наполняет мою жизнь. Даниэль вскинул голову и, увидев слёзы в глазах девушки, тут же шагнул к ней близко-близко. Он столько раз видел, как она плачет, и всё равно – каждый раз сердце сжималось от болезненной нежности в какой-то тугой и тёплый комок, и билось быстрее, стучало о грудную клетку, как сумасшедшее. - Не надо. Когда я хотел пода'гить его тебе, я надеялся увидеть твою улыбку. Даниэль осторожно взял лицо девушки в свои ладони, стирая слёзы с её щеки. Сначала кончиками пальцев, а потом целуя её щёки, раскрасневшиеся от румянца. - Счастливого Рождества, Мой Свет. – Прошептал Даниэль, склоняясь к уху Эшлинг, чтобы мгновением позже коснуться губами её виска. И если путь с вершины света существовал только вниз, то де Фуа готов был срываться туда в самую глубокую пропасть, лишь бы этот свет не угасал никогда.
Aisling Sheridan: - Он очень красивый! - убеждала Эшлинг Даниэля, позволяя ему стереть со щек слезы. - Правда. И это... это от радости, честное слово. Мне никогда еще не дарили ничего подобного, и я... я не смогу подарить тебе чего-то столь же ценного. Вот из-за этого Шеридан серьезно расстраивалась: на что-то столь же дорогое у нее бы просто не хватило денег, и петь, как де Фуа, она не умела... она вообще ничего толком не умела, и оттого ей казалось, что она берет, не будучи способной отдать взамен нечто равноценное. У нее не было ни фантазии Даниэля, ни ее способностей, и все, на что хватило ее воображения и таланта - это на создание простенькой записной книжки, скорее безделушки, чем артефакта, но после такого подарка Эшлинг с содроганием думала о том, как преподнесет этот глупый подарок французу. И это печалило. Она постояла еще немного, рассматривая медальон на руке, а потом протянула руки, обвивая талию Даниэля и прижимаясь щекой к его груди. Песня затихала, не умолкая, но растворяясь в тишине кареты, и Шеридан зажмурилась, вслушиваясь в последние звуки мелодии. - Хороший сегодня день, правда? - негромко спросила она, уже точно зная ответ, потому что день действительно был замечательный. - А он серебряный, да?
Daniel de Foix: - Ты уже пода'гила мне что-то более ценное. Бесценное. Ты сама... лучше любых пода'гков. Даниэль обнял девушку и некоторое время просто молчал, замерев – так, как и она, слушая последние звуки затихающей песни. Он вдыхал запах её волос, чувствовал её дыхание на своей груди, и оттого едва ли не боялся дышать сам, чувствовал, что она говорит правду – и подарок ей очень понравился. И это было настоящим счастьем – знать, что все старания не прошли даром. Знать, что, что бы ни случилось, его голос навсегда останется с ней, как навсегда останется она в его сердце. А когда мелодия стихла, Даниэль вдруг понял, что это сердце его, наверное, бьётся слишком громко, и нужно что-нибудь сказать, а то она непременно услышит... - Белое золото. День сегодня... волшебный. И ночь.. не хочу даже думать о том, что она когда-нибудь закончится, и мне п'гидётся тебя отпустить. Француз провёл ладонью по волосам Эшлинг, пропуская между пальцами шёлк длинных светлых прядей. - Останься, светлая... сегодня самая длинная ночь в году. – Зачем-то повторил Даниэль, целуя золотисто-русую макушку. А после, не сдержавшись, склонился ниже, касаясь губами тёплого плеча. Такая она была хрупкая в его руках, такая нежная, что можно было целовать и плечи, и руки, и сойти с ума от одних только поцелуев.
Aisling Sheridan: - Золото? - Эшлинг на мгновение широко распахнула глаза, пораженная новостью. - Но это же так... дорого? Впрочем беспокойства о стоимости подарка моментально отступили на второй план: Даниэль был прав - ни подарки, ни деньги не имели никакого значения в сравнении с теми эмоциями, что переполняли сейчас девушку. Впервые за всю свою жизнь Шеридан как-то особенно четко ощущало, что ни прошлое, ни будущее не имеют такого значения, как настоящее; как тот момент, в котором ты находишься сейчас, и как те чувства, которые ты сейчас испытываешь. Она вдруг будто утратила представление о времени, как о линии: не было ни завтра, ни вчера - было только сегодня, только они и самая длинная ночь в году, и в эту ночь не грех было сотворить что-то такое, на что ты никогда бы не решился - ведь завтра нет, а значит, думать о том, что ты завтра можешь о чем-то пожалеть - бессмысленно. Не сдвигаясь с места, Эшлинг протянула руку в сторону и медленно разжала пальцы, бережно оставляя подарок Даниэля на столе. Теперь щеки ее пылали отнюдь не от духоты или выпитого шампанского, однако Шеридан не спешила смущенно отстраняться: чуть подрагивая будто бы от затаенного испуга, она лишь бросила быстрый взгляд на дверь комнаты, горячим шепотом спрашивая: - А если... войдет кто-то? И ей самой становилось страшно от собственной смелости и от того, о чем она посмела подумать, но Эшлинг запретила себе зажмуриваться, и сейчас глядела на де Фуа лихорадочным взором, нервно сминая пальцами рубашку у него на спине. А потом приподнялась на носочках и, цепеняя от своей отваги, коснулась губами губ Даниэля.
Daniel de Foix: Когда француз просил Эшлинг остаться с ним этой ночью, едва ли он до конца осознавал, о чём просит на самом деле. Наверное, оттого, что не смел даже надеяться, будто она готова стать для него ещё ближе, чем была раньше, даже если кажется, что ближе и выше невозможно - вы и так стоите на вершине счастья и света, держа друг друга в объятиях. А потом вдруг поймал её взгляд и на мгновение позабыл, что ещё способен дышать, двигаться, говорить. На самом дне омута синих глаз, отражаясь, плясали огоньки свечей, и от взгляда этого бездонного невозможно было оторваться. Даниэль всё смотрел, как чуть подрагивают ресницы девушки, как сияют её глаза, и боялся поверить, что всё это не сон – это с ним, это правда, и это на него она смотрит так. А потом были горячие губы, и он целовал её – сначала нежно и осторожно, но с каждым мгновением всё смелее. - Никто не войдёт. – Прошептал Даниэль, прерывая поцелуй лишь затем, чтобы точно также, как Эшлинг, протянув руку к столу, отыскать там волшебную палочку, которой недавно зажигал свечи. А теперь накладывал на дверь спальни запирающие чары, совершенно не понимая, как вообще ещё способен колдовать, когда её губы так близко, а от прикосновений её дрожащих пальцев к спине такая же необъяснимая сладкая дрожь проходит вдоль всего позвоночника. И становится вдруг так жарко – почти нестерпимо. - Ты... – Даниэль не смел говорить, только бросил палочку на стол, а ладони его скользнули по плечам девушки, к лопаткам и дальше – на спину. – Ты позволишь? – И, не дожидаясь ответа, ставшие вдруг непослушными пальцы француза уже потянули вниз шнуровку платья Эшлинг, когда губы его вновь коснулись её губ.
Aisling Sheridan: Хорошие девочки себя так не ведут - это Эшлинг знала точно, и еще даже могла представить себе укоризненное лицо бабушки Хелен, которое, однако, становилось все бледнее и бледнее в затуманенном сознании: бабушка, как и весь окружающий мир, остались где-то далеко за границей того круга света, на котором, как казалось сейчас девушке, стояли они с Даниэлем. И уж конечно, хорошие девочки не соглашались молчаливо на столь непристойные предложения - Шеридан едва заметно кивнула, не в силах голосом ответить на вопрос де Фуа, чуть содрогаясь под его руками, и, несмотря на данное себе обещание, крепко зажмурилась, прижимаясь губами к губам француза. Спиной она ощущала, как распускается шнуровка платья и слабеет корсет - и сердце сладко замирало в ожидании того момента, когда будет распущен последний стежок и платье скользнет вниз; и разум боялся этой минуты; а руки Эшлинг уже шарили по груди Даниэля, отыскивая пуговицы жилета и неловко пытаясь их расстегнуть. Пальцы дрожали и движения девушки были неловкими и порывистыми - с треском отлетела на пол последняя, не желавшая поддаваться, застежка, и Шеридан дернулась в руках де Фуа, виновато провожая взглядом укатывающуюся под кровать пуговицу. - Прости, - тихо прошептала она, стаскивая с плеч Даниэля жилет, - я... пришью потом... Бабушка была бы очень, очень недовольна.
Daniel de Foix: Несмотря на дрожащие руки и сердце, бешено стучащееся о грудную клетку, несмотря на всё это, Даниэлю ни на мгновение не показалось, что здесь и сейчас, между ним и Эшлинг происходит что-то неправильное. Когда-то он не смел и мечтать об этом, а теперь с каким-то удивлением и одновременно восхищением ощутил, что эта девочка – самая светлая, чистая и непорочная, ничуть не перестанет быть таковой оттого, что переступит границу. Это... словно сделать шаг вперёд, к самой вершине – и свет её от этого станет только ярче. А теперь француз и сам уже не понимал, где свои эмоции, а где её – потому что затаённый страх мешался с желанием, и первый всё-таки отступал перед вторым, впрочем, всё ещё не растворяясь бесследно. Пальцы дрожали, умелые пальцы музыканта едва ли не впервые – не слушались, но и они расправились со шнуровкой на корсете – будто по волшебству. Даниэль только отнял руки от спины Эшлинг, чтобы позволить ей снять с себя жилет, и в ответ на слова девушки не сдержал счастливой улыбки. - Ты можешь по'гвать их все, если ты хочешь, светлая. – Хриплый шёпот прервал поцелуй. Речь шла, конечно, о пуговицах на рубашке, и де Фуа вдруг ощутил неведомый доселе страх. Если Эшлинг снимет с него рубашку, то вряд ли особенно обрадуется количеству шрамов на груди и плечах, когда увидит их. Скорее, напротив, испугается – вот уж ничего привлекательного... Но ладони француза вновь легли на плечи девушки, и платье той с тихим шелестом скользнуло на пол. …Je veux voir comment c'est, là-haut…
Aisling Sheridan: Даниэль совершенно зря дал Эшлинг столь опрометчивое разрешение: девушка колебалась лишь мгновение перед тем, как, решительно взявшись за отвороты рубашки, рвануть их в стороны с неожиданной для столь хрупкой девушки силой. Брызнули в стороны и застучали по полу пуговицы рубашки: те, что не оторвались с первого раза, поддались после второго судорожного рывка, и через несколько мгновений Шеридан уже стаскивала с плеч француза порванную рубашку. Та упала на пол, рядом с бальным платьем; девушка же избегала глядеть Даниэлю в лицо и стыдливо отводила взор, и когда платье упало на пол, Эшлинг чуть сжалась, инстинктивно поднимая руки, чтобы прикрыться. Она всегда стеснялась своего тела. Оно казалось Шеридан образцом того, каким женское тело быть не должно: маленькая грудь и достаточно узкие бедра, тонкие руки с почти прозрачными запястьями, которые, кажется, можно переломить, лишь сжав посильнее; усыпанные бледными веснушками плечи и спина, и дурацкие родинки на руках и животе... словом, Эшлинг отлично знала, что она не красавица не только на лицо - но услышать это из уст Даниэля было особенно страшно. И одновременно странно - потому что раньше, к примеру, Шеридан вообще не задумывалась о том, какой могут найти молодые люди ее грудь. Так Эшлинг и замерла: обхватывая плечи руками, не в силах поднять глаза и едва заметно содрогаясь от нервной дрожи, в страхе перед вердиктом, который должен был вынести де Фуа.
Daniel de Foix: Этот треск рвущейся ткани в тишине спальни и звон разлетающихся по полу пуговиц почти оглушали. И нежданная сила в руках девушки вновь восхитила Даниэля – он порывисто выдохнул, едва ли не кожей обнаженных плеч ощущая и эту силу, и жар, исходящий от Эшлинг. Что-то, что не поддаётся описанию в словах, и тем поразительнее была разница между тем, что француз чувствовал и тем, что он видел перед собой. Чувствовал – силу и смелость, а видел... прозрачные запястья, хрупкие плечи, изящную грудь и тонкую талию – фигурка девушки с этими её светлыми локонами, падающими на плечи, казалось, будто бы тоже излучала сияние. Эшлинг виделась ему идеальной, и какие-то мгновения Даниэль не решался прикоснуться к ней. Он сперва даже не понял, что девушка боится – уловив каким-то неясным фоном её страх, он с лёгкостью принял его за собственный – ему всё казалось, что Эшлинг не смотрит на него не от смущения, а оттого, что все эти раны на руках и на теле француза неприятны ей. А потом вдруг как-то разом запретил себе думать о страхах – как же можно рядом с ней, когда она такая смелая, и... - Belle. tu es si belle... Ты... такая к'гасивая, ты такая... – А слов всё равно не было, одним порывом Даниэль подхватил девушку на руки, прижимая к себе, делая несколько шагов к постели, торопливо целуя и шею за ухом, и плечи, и выступающие ключицы, едва держась на ногах, целуя – и не находя в себе сил оторваться. …Là-haut, si je ne tombe pas...
Aisling Sheridan: - C'est faux, c'est faux, - отказывалась Эшлинг отчего-то на французском, и то лихорадочно гладила Даниэля по щекам, то целовала его, уже переставая понимать, где она находится - не чувствуя под ногами твердой опоры, девушка словно бы совсем потеряла связь с реальностью, и хоть как-то ее вернуло ощущение мягкого покрывала под спиной. Руки Эшлинг машинально скользнули вниз и замерли: только теперь, кажется, пребывавшая в полубреду девушка заметила, что торс де Фуа покрыт сетью шрамов, и, распахнув глаза (правда, отнюдь не в испуге, которого так боялся Даниэль), Шеридан завороженно вела ладонями по груди француза. Она словно наощупь читала шрифт Брайля: под пальцами каждый рубец ощущался по-разному, и Эшлинг все не покидало странное ощущение, что это хитросплетение шрамов все же что-то значит. Длинные и короткие, прямые, ломанные, выпуклые и впалые... девушка смутно попыталась представить раны, которые должны были оставить подобные отметины, и болезненно свела брови: если шрамы действительно украшают мужчину, то надо было вынести чертовски много боли, чтобы заиметь такое роскошное украшение. Судя по виду некоторых рубцов, пара ран могли стать и смертельными - но Шеридан поспешила отогнать эту мысль, такую дикую и пугающую посреди тепла этого вечера. - Их... столько... - тихо проговорила Эшлинг, не в силах оторваться от созерцания, и пальцы ее осторожно гладили ломаный рубец на груди - самый большой. Странно было знать, что хозяину этих шрамов всего восемнадцать лет. - Тебе, наверное, было очень больно.
Daniel de Foix: Бережно опуская девушку на постель, склоняясь над нею, Даниэль вновь не видел ничего перед собою, кроме широко распахнутых небесно-голубых глаз. От их теплоты, от сбивчивого шепота Эшлинг – совершенно нереального, на его родном языке; от её мягких прикосновений, горячих ладоней – от всего этого перехватывало дыхание, разум отказывал тотчас, и оставалось только позволить этой нескончаемой волне эмоций уносить тебя вдаль, вперёд и выше. Словно растворяясь в осознании того, что всё это – по-настоящему. Воздуха не хватало, и казалось, что дышать теперь возможно только ею – нежностью взгляда, пальцев, теплотой её дыхания. Каждый поцелуй – откровение. До самого конца – полное, истинное, безграничное доверие. Это было так странно, но с каждым прикосновением рук Эшлинг к его груди, Даниэль всё отчётливее ощущал, как что-то огромное, невозможное, необъяснимое, но такое необходимое и важное, остаётся с ним навсегда, будто бы вплавляется куда-то под кожу, или дальше – разливается теплом по венам, к самому сердцу, заполняя собою пустоту, которая – только теперь это стало совершенно очевидно – всё время была там раньше. И невозможно понять, как же ты вообще жил-то до этого? Без неё. Без той, что не боится – ни один из твоих чёртовых шрамов совсем не пугает её. И ты готов пережить ещё сотню поединков – с кровью, сталью и болью, лишь бы её ладони вот так касались твоих ран. - Я не помню... нет, не было. Не было ничего до тебя. Эшлинг была права в своих чувствах – прошлого не было. И боли, наверное, тоже. Ни вчера, ни завтра – только здесь и сейчас. Ладонь француза легла на бедро девушки, освобождая её от последней одежды; губы ласкали тело, пальцы отчего-то снова дрожали, и не было вокруг целого мира, кроме того, что существовал для двоих. Двоих и самой светлой ночи в году. Dis-moi comment j'ai pu monter, Comment r'descendre sans tomber Un peu plus loin, un peu plus fort
Aisling Sheridan: Эшлинг приснился сегодня очень странный сон: ей снились не образы, но ощущения, и, разбуженная первыми лучами солнца, она в полудреме еще пыталась припомнить подробности ускользающего сна. Она помнила скользящие по спине ладони, оставляющие за собой дорожку мурашек, горячее дыхание на шее, губы, касающиеся живота и чьи-то плечи под пальцами - Эшлинг сладко сжалась, вспоминая смутные видения. Она вспомнила трепет, который потом прошел, страх, который отступил, и немного - боль, которая потом сразу забылась. А потом вдруг девушка вспомнила самое важное, заставившее ее распахнуть глаза и моментально выйти из полудремы. Она вспомнила, что все это - не сон. И правда: вон на полу лежит платье, оставленное там прошлой ночью, а вокруг него рассыпаны пуговицы, и порванная рубашка небрежно брошена на прикроватном столике. Вон форменный жилет Даниэля, его же брюки и ее - и Эшлинг, кажется, чуть покраснела, увидев это - ее белье - и все отчего-то в разных местах, будто снималось постепенно и торопливо... хотя погодите. Все ведь так и было. А если чуть повернуть голову - и полусидящая на кровати Эшлинг медленно перевела взор с разбросанной одежды - то вот и сам де Фуа, спит рядом с ней, и это на его плече - а вовсе не на подушке, как думалось Шеридан - она провела всю ночь. Точнее, ее остаток: девушка смутно помнила, сколько времени все продолжалось и когда они легли спать, а сейчас за окном уже светило солнце и, казалось, день испытания в самом разгаре. Мерлин великий, испытание. Улыбка на губах Эшлинг погасла, и она принялась испуганно тормошить спящего француза. - Дэн, Дэн! Дэн, проснись! Дэн... Энтузиазм, с которым Шеридан будила де Фуа, как-то медленно угасал по мере того, как на лице девушки расцветала улыбка. Выпустив плечо Даниэля, она села на кровати, подтянула колени под подбородок, обхватила их руками и замерла - а потом зажмурилась, не в силах сдерживать переполняющий ее восторг. Морозное рождественское утро Эшлинг Шеридан встречала, будучи совершенно, опьяняюще, до глупого счастливой.
Daniel de Foix: Даниэль скорее дремал, нежели спал крепко, но никогда ещё раньше, никогда в жизни утреннее его пробуждение не было столь приятным. Это ощущение было одновременно восхитительно новым и, вместе с тем, чем-то напоминало полузабытое – из детства, когда рождественским утром ты просыпаешься с неизменным предвкушением, ожиданием какого-нибудь, пусть даже маленького, но обязательно чуда. Чудо случилось удивительной ночью Рождества, а после сладко засыпало в его объятиях, склонив голову на плечо француза. Господи, и всё это не было сном! Всё это было с ними, всё это осталось с ними, и голубоглазое рождественское чудо по-прежнему рядом, и улыбка её сияет ярче первых лучей рассвета. И голос, самый нежный и родной на свете, зовёт его по имени. Де Фуа сперва улыбается и только потом открывает глаза. В спальне удивительно тихо – должно быть, ещё очень рано, и Даниэль несколько мгновений просто молча любуется девушкой, сидящей на постели так близко. Плавными изгибами тела, солнечными бликами на светлых локонах, этой спокойной сияющей красотой, от которой так сладко замирает сердце. А потом протягивает к ней руку, едва касаясь, проводит кончиками пальцев по плечу. Второе испытание Турнира Трёх Волшебников по-прежнему кажется чем-то очень далёким и таким неуместным в это счастливое утро. Француз приподнимается в кровати вслед за Эшлинг и усаживается позади неё, обнимая хрупкие плечи, касаясь губами шеи девушки. - Ещё так 'гано, едва 'гассвело. Испытание не ско'го. – Француз не знал, кого убеждал в этом больше – себя или её, однако сама мысль о том, что нужно вставать и куда-то идти, расставаясь с Эшлинг на время испытания, казалась ему чудовищно несправедливой. Поэтому Даниэль как мог, оттягивал момент, когда им обоим придётся покинуть карету Шармбатона. Зарывшись лицом в волосы Шеридан, будто бы пахнущие какими-то удивительными свежими цветами, де Фуа так и замер, с затаенным восторгом вспоминая прошедшую ночь. - Ты п'гедставить себе не можешь, насколько я счастлив 'гядом с тобой, Мой Свет.
полная версия страницы