Форум » Архив «Lumiere-77» » Aller Anfang ist schwer - 24 декабря 1977 г. » Ответить
Aller Anfang ist schwer - 24 декабря 1977 г.
Llanfair Pryce: Вот так Два часа ночи, в совятне спят совы, под крышами башен - вороны, а охрана Турнира уже отловила и отправила по гостиным последние заблудшие парочки после Йольского бала. Ланфир заканчивает обход, потому что бал балом, а работать надо.
Ответов - 13
Alberich Richtenberg: Основная проблема Альбериха состояла в том, что он не умел жить моментом: каждое событие в его жизни было неразрывно связано с прошлым и имело последствия в будущем, а Рихтенберг совершенно не умел абстрагироваться как от воспоминаний о былом, так и от ожидания этих последствий. Любой поступок, даже внешне импульсивный и спонтанный, всегда оказывался тщательно продуман немцем, и если он шел на что-то опасное - это означало не то, что он не осознает последствий, но то, что он на них согласен. Он не умел "просто сделать", "забыть обо всем" и "послать к черту" - искренне желал бы, да, но не был на это способен - и если раньше Альбериху казалось, что подобная расчетливость является залогом благополучия, то теперь ему смутно думалось, что порой она изрядно поганит ему жизнь. Ему не спалось. Хотя нет, пожалуй, это все же немного не то - куда вернее будет сказать, что Рихтенберга лихорадило, и ему чертовски повезло, что темные коридоры школы уже опустели после бала, иначе люди шарахались бы, завидев горящий взор растрепанного Альбериха, метавшегося между этажами так, будто он не мог найти выход из школы. Впервые в жизни он не чувствовал твердой почвы под ногами: привыкший иметь объяснение, и прогноз, и план, и хорошо бы еще запасной план и прогноз на крайний случай, сейчас Рихтенберг ощущал себя то ли истериком, а то ли сумасшешим, и все притянутые за уши доводы для объяснения того, что он собирался сейчас сделать, были очевидно притянутыми даже для самого немца. Да, второй проблемой Альбериха было его неумение достаточно убедительно обманывать себя. В какой-то момент он отчаялся: Рихтенбергу внезапно стало казаться, что уже то, что он не может отыскать ее в этой школе - это дурной знак, и стоит вообще бросить эту дурную затею, вернуться на корабль, дать Альдо в зубы за глупые советы и лечь спать. Но именно в тот момент, когда уставший Альберих, привалившись плечом к стене, мрачно корил себя за импульсивные поступки, вдали послышался тихий стук каблучков - такой знакомый и будто бы привычный; и Рихтенберг, встрепенувшись, бросился вперед, тут же забывая о сомнениях. - Фройляйн Прайс! Он поспешно целует ей руку и замирает, глядя на девушку беспокойным, лихорадочным взором, и горячо говорит: - Я искал Вас повсюду... фройляйн, послушайте, нам надо поговорить. Я прошу Вас, только не думайте, что я пьян, или не в своем уме, или что-то подобное - хотя видит Мерлин, я сам уже думаю, что сошел с ума. Я прошу прощения за поздний час, за поспешность и неуместность подобной беседы, но выслушайте меня, фройляйн, прошу Вас. Это... очень важно.
Llanfair Pryce: Ланфир не боялась темноты, она вообще мало чего боялась, и было еще меньше вещей, которые могли напугать ее единоразово. Ей вообще казалось, что страх - это чувство, вытравленное начисто из человека, который был старостой школы, после такого даже инфери могут показаться чьей-то милой шуткой на ночь. Но радостно было осознавать, что есть еще вещи, способные с ходу вогнать в ступор и там оставить. Она шла себе по коридору, в трудных участках освещая путь палочкой, вежливым шепотом здоровалась с портретами и несколько сожалела о том, что бал кончился. Красивое, хоть и наколдованное платье осталось на полу ее комнаты, в которую была спешно переделана какая-то кладовка, и всегда аккуратная Ланфир даже не потрудилась его поднять. Впрочем, домовики наверняка об этом уже позаботились. Сама же валлийка переоделась и, слегка зевая от недосыпа и выпитого шампанского, отправилась на обход. Воспоминание о первом вальсе пока что освещало ей путь не хуже "Люмоса" и в целом Ланфир была даже счастлива. А тут из-за угла вылетел герр Рихтенберг с таким выражением лица, что... В общем, есть поговорка, что в мирное время бегущий генерал вызывает смех, а в военное - панику. так вот, бегущий (ну ладно, очень быстро идущий) Альберих вызывал панику, особенно глядя при этом, как то ли страдающий лихорадкой, то ли одержимый. Он это вовремя предупредил, и Прайс не стала спрашивать, все ли у него в порядке. - Хорошо, Альберих, - улыбнулась валлийка, закидывая за спину косу, потом взяла его за руки, как можно мягче, - вы только не беспокойтесь. Я конечно выслушаю вас. Можно прямо здесь. Хотите, можете дойти со мной до конца коридора и рассказать, я как раз заканчиваю дежурство.
Alberich Richtenberg: - Нет-нет, я... Боже, это все очень глупо. Рихтенберг на мгновение прикрыл ладонью глаза, собираясь с мыслями: давно он не чувствовал себя таким растерянным, глупым, смешным, безумным - и все это одновременно. Фройляйн Прайс, очевидно, все же девушка с потрясающей выдержкой: она не только не шарахнулась от него, но и согласилась выслушать - правда, она, похоже, не подозревала, какие глупости Альберих собирается сейчас говорить. - Послушайте, фройляйн. - немец порывисто отнял руку от лица. - Это звучит совершенно неуместно, но через пять дней мне исполняется двадцать. Несколько лет назад одна ведьма предсказала мне... словом, в двадцать лет я должен умереть. Я понятия не имею, умру я в день своего двадцатилетия, или судьба будет столь жестока со мной, что заставит томиться почти год и убьет меня за день до того, как мне исполнится двадцать один. Я не знаю. Но я знаю, что не могу терять времени. Альберих внезапно принялся лихорадочно рыться по карманам, походя оправдываясь: - Поверьте мне, фройляйн, сложись все хоть немного иначе, я бы никогда не подумал оскорбить Вас столь торопливым...и неуместным... Вы восхитительная женщина, Вы достойны лучшего обхождения, и я нижайше прошу простить меня и войти в мое положение. Я люблю Вас, фройляйн - я думаю, это вполне очевидно - и думаю, с моей стороны не будет лукавством сказать, что ни к одной женщине я не испытывал подобных чувств. И если даже мне осталось жить всего пять дней, я хочу успеть сделать... да где же эта треклятая!.. Из глубин кармана брюк Рихтенберг неожиданно извлек коробочку - нет, не такую, какую принято представлять, не бархатную, а вполне обычную квадратную коробочку темного дерева, без каких-либо украшений. Альберих бросил быстрый взгляд на Ланфир, словно искал у нее поддержки, коротко сглотнул и медленно раскрыл коробочку. Даже в полутьме коридора кольцо словно бы светилось мягким светом. - Его дала мне моя мать. - после некоторого молчания счел нужным пояснить Альберих. - Это ее кольцо. Она взяла с меня обещание, что я отдам его лишь любимой... знаете, среди чистокровных не так уж часто встречается... впрочем, вы знаете. Рихтенберг прерывисто вздохнул. - Словом, фройляйн Прайс... Вы не окажете мне честь стать моей женой?
Llanfair Pryce: Ланфир неплохо говорила на родном языке Рихтенберга, но все же ей было сложно разбирать такую быструю и сбивчивую речь, поэтому когда он ее закончил, валлийка некоторое время молчала, по кусочкам фраз и словам составляя себе полную картину сказанного. Мать Великая. Древние боги и великие волшебники. И здесь пророчество. Вдруг захотелось взвыть в голос и как ее предки в древности проклясть судьбу - наверное даже не так, как они это делали в легендах, а как в реальности, последними словами. И переводя для себя слова Альбериха, Ланфир чувствовала, как каждое втыкается в душу длинным хрустальным осколком. Было вдруг так невыносимо больно, про такое говорят "сердце разорвалось", от такого падают на месте замертво. Но достойная леди, если у нее разорвалось сердце, имеет право исключительно вполголоса попросить домовика, чтобы тот унес прочь обрывки. - Я... Валлийка все еще улыбалась, только в руках зарождалась мелкая, неприятная дрожь, постепенно нарастающая и грозящая чуть ли не судорогами. - Я тоже вас люблю, Альберих, - кажется, голос тоже удалось сохранить ровным. Она все еще стояла, словно приросла к месту, - я надеюсь, это очевидно. И я думаю, ваша ведьма - старая шарлатанка и соврала вам. Я уверена. "Ты, главное, сама в это верь. До самого конца. Пожалуйста." Почему-то ей и в голову не пришло, что это немец мог ее обмануть. С другой стороны, зачем ему? Мужчины любят приврать, но не он же, и не так же... - И независимо от этого. Я. Буду рада стать вашей женой. Тогда, - фразы все еще получались ровными и спокойными, но слишком отрывистыми, - нам надо успеть. До тридцатого декабря все сделать, чтобы вы были спокойны. И пожалуйста... успейте оставить мне... оставить мне сына. Если все правда... я найду ему достойных воспитателей и поспешу следом. А кольцо. Простите... я не могу. Вот из-за... этого. Протянутая рука безбожно тряслась. - Но я все равно думаю, что она ошиблась.
Alberich Richtenberg: Пальцы Альбериха тряслись не так, как у Ланфир, однако тоже порядочно, но упрямства немцу было не занимать, и оттого с третьей попытки он все же надел кольцо на палец теперь уже - все еще не верилось - невесты. Надел - и словно бы моментально успокоился: коротко выдохнув, он притянул девушку к себе и поцеловал - но отчего-то не в губы, а в лоб - а потом обнял, замирая так на несколько мгновений. - Я сделаю все, что в моих силах, - серьезно ответил он на просьбу Ланфир о сыне, и в устах Рихтенберга эта фраза не казалась пошлостью или глупой шуткой. - Я благодарю Вас, фройляйн. Простите еще раз, что оно все... вот так. Не подумайте только, что я прошу Вашей руки только для того, чтобы оставить Вас вдовой - нет, но я хочу твердо знать, что Ваше будущее обеспечено. И... Альберих отстранился и серьезно заглянул в глаза девушки, не выпуская ее плеч. - Я хочу, чтобы Вы пообещали мне, что не будете спешить следом. Когда... если я оставлю Вас - видит Мерлин, на то будет не моя воля. Умирать - это глупо на самом деле. Особенно если... когда, - снова поправился немец, - у Вас будет сын. Что-то противно заныло под ребрами, но Рихтенберг привычным усилием воли задавил отвратительное ощущение. Он уже знал - так подбирается к сердцу страх; даже не страх - паника, от которой хочется зажать уши и выть, чтобы не слышать своих мыслей, и сейчас нельзя было позволить ей взять над собой верх, хотя с приближением двадцатилетия даже Альбериху становилось все труднее и труднее сдерживаться. Он выпустил плечи Ланфир и вновь принялся выискивать что-то в карманах. - Я написал письмо моей матери, - пояснил он, - и отправлю его сейчас же. Я надеюсь, она сможет присутствовать на свадьбе - и думаю, будет благоразумным и Вам уведомить своих родителей. Рихтенберг повертел в руках конверт и усмехнулся. - Когда моей отец узнал о том, что я - чемпион, он впервые за последние шесть лет изъявил желание видеть меня летом в нашем доме. Но, принимая во внимание тот факт, что я с вероятностью не доживу до лета... его мнение и благословение меня мало волнуют.
Llanfair Pryce: - Моя семья не желает меня знать, - коротко сообщила Ланфир, - у нас это взаимно. Так что бесприданница. Наверное, оно и к лучшему, знаете, у меня еще есть младшая сестра и будет хорошо, если ей не придется краснеть... Прайс махнула рукой и молча прижалась к груди немца, закрывая глаза и сжимая в кулак руку с кольцом, которое было на нее почему-то немного велико. Она, кажется, чувствовала, как ему страшно, и восхищалась - как можно так держаться, зная, что тебе напророчили и при этом не впасть ни в глубокую тоску, ни в истеричную бесшабашность. И конечно, она не позволит себе напоминать ему лишний раз. И вообще, кажется, пришло время осознать ту самую третью роль достойной леди - сразу после прилежной дочери и благовоспитанной девицы. - Все будет хорошо, - серьезно сообщила Ланфир, сама обнимая Альбериха. Гладить по волосам, вдыхая запах железной пыли и оружейного масла от формы, потом беспомощно вцепиться в сукно на его спине до хруста в кулаках, - все у нас будет хорошо, как бы оно ни закончилось. Я надеюсь... вам не придется жалеть. Она не стала давать обещание не спешить, отлично зная, что не сможет его сдержать, до некоторых пор Ланфир казалось, что она тонет, и судя по всему Альберих тонул тоже. Они как-то держались друг за друга и умудрялись остаться на поверхности - а если он пойдет ко дну, то ей будет просто незачем размахивать руками. Даже если... когда у ее будет сын. Мать Великая, о чем она думает, они еще даже ни разу не целовались. Дураки какие-то ей-Мерлин, слишком серьезные, настоящий чистокровный брак, хоть и не по рассчету... - Вам нужно выспаться. Завтра Испытание. И зовите меня по имени, пожалуйста. Идемте, я вас провожу, а письмо лучше отправлять завтра, сейчас слишком темно подниматься к совятне. Было непонятно, как его отпускать, но... Она будет хорошей женой. Даже если вдруг получится так, что всего пять дней.
Alberich Richtenberg: - Я знаю, что мне не придется жалеть, - мягко произнес Альберих, поглаживая Ланфир по волосам, - и последнее, что меня волнует - это Ваше приданое. Я безумно счастлив, что встретил Вас, и что Вы сочли нужным согласиться. Он поцеловал - теперь уже - свою невесту в макушку. - Не жалейте о времени. - негромко произнес Альберих. - Дело вовсе не в нем. Можно и пять дней прожить так, как другие жизнь не проведут. Верьте мне, я-то это точно знаю... с некоторых пор. Говорят, человек приходит в этот мир один, и покинуть его тоже должен в одиночку - и, наверное, из-за этого Рихтенберг сейчас не мог надышаться этим ощущением не-одиночества, парности, осознания того, что ты не заканчиваешься только на себе, а продолжаешься в ком-то еще. Наверное, об этом говорил Альдо, когда рассказывал о своей пропавшей сестре - и оттого его взгляд в эти мгновения наполнялся какой-то особенной тоской от потери части себя. - Нет, я должен отправить его сейчас, - все так же мягко, но решительно возразил Альберих, - видите ли, Ланфир, до Саксонии путь неблизкий. Чем раньше я отправлю письмо, тем выше вероятность того, что моя мать сможет присутствовать на церемонии. А мне... очень хотелось бы, чтобы она смогла. Он и позабыл уже о завтрашнем испытании, и если бы Ланфир не напомнила - вряд ли бы вспомнил сам. По мере приближения двадцатилетия Альберих явственно ощущал, как многие вещи постепенно начинают отступать на второй план, теряя свою важность, словно Рихтенберг уже начал умирать, только в своих же мыслях, и Турнир совершенно внезапно оказался среди этих "отмерших" вещей. И тем ярче светило в его сознании это внезапно вспыхнушее чувство - столь внезапное и неуловимое, но неожиданно безумно важное - пожалуй, самое важное, что осталось у Альбериха сейчас. Главное все успеть. - Сходите со мной? - внезапно попросил Рихтенберг, чуть отстраняясь. - Вдвоем, думаю, легче даже карабкаться на почтовую башню. Вдвоем вообще легче.
Llanfair Pryce: - Я надеюсь. что ваша матушка поймет вас, - покачала головой Ланфир, - мне бы не хотелось, чтобы это вызвало ее неудовольствие. Но с остальным спорить не стала, с достоинством опираясь на руку своего... с ума сойти... будущего мужа. Хотя временами, еще до этого объяснения ее во время прогулок с Альберихом посещало ощущение, будто женаты они уже, и не первый год, и даже успели превратиться в добропорядочную семейную пару, неспешно шагающую по садовым тропинкам. И это было приятно. - Но мы будем торопиться, да? - с надеждой спросила она, склоняя голову на плечо немца, - я бы не хотела расставаться с вами вовсе, но завтра... вам нужно быть в форме. Будь прокляты все Турниры вместе, все, чего хотела Ланфир - это немного больше времени, чтобы быть рядом. Жизнь - впрочем, как обычно - считала иначе. Прайс остановилась и некоторое время смотрела в лицо Альбериху, чуть хмурясь, потом вздохнула. - Наклонитесь. Я хочу вас поцеловать. Я имею право, в конце концов. Но если я даже встану на носки, я не достану сама.
Alberich Richtenberg: - Матушка поймет, - серьезно проговорил Альберих, - отец вот вряд ли, но как я уже говорил, его мнение мне безразлично. А мама... Он чуть улыбнулся, вспоминая, видимо, свою мать. - Она всегда понимает. А потом Рихтенберг изменился в лице, словно припоминая что-то - к примеру, пламенную речь Лорензена, из-за которой он, собственно, и оказался посреди ночи в коридорах школы с обручальным кольцом в кармане и предложением руки и сердца на устах. Акценты в речи норвежца были расставлены немного иначе - и Рихтенберг с легкостью их поменял - однако стоило признать, что кое-какое рациональное зерно в его мыслях есть, хоть и спрятано очень глубоко. Другое дело... Господи, какая физическая близость, если - и Альберих только что осознал это - они и поцеловаться-то толком не успели. А он тут со своими кольцами и предложениями. В пору сквозь землю от стыда проваливаться: девушкам, не занимавшим в его сердца ровным счетом никакого места, по иронии судьбы доставалось больше внимания и ласк, чем той, с которой он желает связать... небольшой остаток своей жизни. Но зато в том внимании не было ни капли души, а тут он в каждый жест вкладывает больше чувства, чем в те поцелуи... Рихтенберг совершенно запутался и, смущенный, предпочел просто покорно наклониться, опуская руки на талию Ланфир. - Я идиот... Ланфир. - печально признал Альберих. - Возможно, в том, что Вам придется терпеть меня недолго есть свои плюсы.
Llanfair Pryce: - Знаете, Альберих, - с задумчивой нежностью сказала валлийка, все-таки приподнимаясь на носках, поскольку даже склонивший голову немец был ее выше, - у меня есть сковородка. Такая хорошая чугунная сковородка на длинной ручке, я на ней иногда готовлю. Так вот если вы продолжите говорить такие глупости, вам предстоит близко с ней познакомиться. Все радости семейной жизни, так сказать... И мы будем улыбаться так, словно ничего не происходит. И мы будем счастливы, потому что да, некоторые умеют и пять дней прожить так, что остальные обзавидуются. И поцелуй получился совсем не горьким и даже не отдавал соленым привкусом слез из предыдущего разговора. Разве что да, губы у немца были солоноватые, и Ланфир задохнулась, касаясь их своими губами - и как-то сразу расхотела быть достойной леди. Вот буквально за секунду. Вообще довольно сложно думать о приличиях, когда одновременно кружится голова, горят уши и подгибаются колени. - У меня... внезапно вопрос, - шепотом предупредила Ланфир, прервавшись совсем ненадолго, - а вы... умеете расстегивать корсет? Я бы не хотела... чтобы это стало проблемой... потом.
Alberich Richtenberg: Альберих как-то странно посмотрел на невесту, а потом, не говоря худого слова, молча вскинул фройляйн Прайс на плечо. Сказать, что она была невесома, означало слукавить, однако Рихтеньберг управлялся с тяжестями куда большими, и оттого вопрос тут состоял скорее в удобстве: перехватив Ланфир под колени, Альберих решительно направился вперед, не имея, правда, при этом совершенно никакого понятия, куда направляется. - Я полагаю, нам стоит проверить, - отчего-то очень сосредоточенно сообщил он девушке. - Такие вещи нельзя оставлять на волю случая, особенно, когда у тебя так немного времени... кстати - я это так, к слову, не подумайте дурного - но Вы, я надеюсь, ничего не имеете против добрачных связей? Остановился Рихтенберг только в конце коридора - и то оттого, что оказавшись перед этим ужасным хогвартским хитросплетением движущихся лестниц несколько растерялся, и решил спросить совета у своей спутницы, устроившейся у него на плече. - Простите, фройляйн... Ланфир. А в Вашей школе не предусмотрено чего-то... уединенного... и чуть более уютного, чем школьный туалет? Лорензен бы сказал, что пойдет и туалет - антураж ничто, чувства все - но Лорензена слушает только безумец.
Llanfair Pryce: Ланфир никто и никогда не носил на руках. Помимо того, что никто не пытался, стоит заметить, что еще и немногие бы смогли... впрочем, можно списать все на то, что мисс Прайс слегка похудела. Но только слегка, она вообще не относилась к воздушным феям. И не сказать, чтобы этот подвиг ее жениху дался легко, но она оценила и постаралась не усугублять ситуацию, дергаясь, колотя его в спину и возмущаясь. Опять же, это воздушным феям полагается звонко возмущаться и требовать немедленного удовлетворения, чтобы под этим ни подразумевалось. А Ланфир висела тихо, только пару раз для пробы шевельнула ступнями, а потом устроилась с таким видом, будто всю жизнь провела в странном положении на плече немца, вниз головой и кверху... ладно, обойдемся без подробностей. - У меня есть моя комната, - улыбнулась она куда-то в куртку Рихтенберга, - хорошо, что нас потрудились разместить в замке. Я ничего не имею против добрачных связей - с вами, конечно, не подумайте... дурного. Но школьный туалет это для людей, которые любят приключения. Несомненно в нашей жизни еще будет место подвигу, но начинать с подвига я бы не стала, а вы как думаете?
Alberich Richtenberg: - Я думаю, что на наш век подвигов и без того хватит. - серьезно сообщил невесте Рихтенберг, выбирая одну из лестниц просто наугад, оттого, что она как раз подлетела к платформе, на которой они стояли. - А герои нужны там, где не хватает профессионалов. Поэтому оставим приключения героям, а сами будем довольствоваться... комфортным... существованием. Перекинутая через плечо девушка вела себя так непринужденно, будто для нее это был самый привычный способ перемещения, а Рихтенберг запоздало почувствовал, что одежда, в общем, не слишком притупляет осязание - а кое-что она просто не в состоянии была скрыть. Взгляд Альбериха на мгновение затуманился - неизвестно, о чем именно подумал немец, только в следующий момент он уже мотал головой, отгоняя видение, и лучезарно улыбался расположившейся на плече Ланфир. - В конце концов, когда у тебя остается так немного времени, ты просто не можешь себе позволить тратить его на что-то второсортное и некачественное, правда, фройляйн? - с каким-то нездоровым воодушевлением поинтересовался немец. - Поэтому ведите к вашей комнате - как замечательно, что Вам ее выдали! - и... фройляйн, опять же не подумайте дурного, но... Вы очень расстроитесь, если вам придется покупать новый корсет?
полная версия страницы