Форум » Архив «Lumiere-77» » Зов крови - Хогвартс, 31 декабря 1977 г. » Ответить

Зов крови - Хогвартс, 31 декабря 1977 г.

Daniel de Foix: Дальний берег Чёрного Озера; полдень. Всё проще простого - Альдо Лорензен пришёл сюда, чтобы убить Даниэля де Фуа. Вот такие чудеса случаются под Новый Год. И смеется сталь, От крови пьяна. Знаешь, как тебя ждали здесь? Не было жизни, Была лишь война. Лёгким шагом ты входишь в смерть. Расползается, тлея, ткань бытия, Ярость светла, словно факел, клинок. ©

Ответов - 17

Aldo Lorenssen: Внешний вид: парадная форма Дурмстранга со всеми полагающимися приложениями, белая форменная перчатка на одной руке. Выглядит совершенно спокойным. С собой: палочка, трость и шпага. Свежий снег издевательски похрустывал под ногами - только пару минут назад он прекратил падать с неба и размывать границы между воздухом и землей. Альдо разглядывал снежинки на ладони некоторое время, потом так же безучастно передал палочку Рихтенбергу - ничего не говорил, собственно, все было уже сказано, идиотом его уже не раз обозвали, и из всех речей друга он сделал только один вывод. Совсем не тот, на который его сподвигал Альберих. Если поначалу Альдо всерьез не беспокоился об исходе поединка, считая, что даже лучшим выходом будет умереть от клинка француза, то сейчас он собирался победить. Без вариантов. Без допущения вероятности своего поражения - просто потому что... а какого черта? У него недавно найденная сестра, он - единственный наследник своих родителей, он - темный маг в Локи знает каком поколении, будет невыразимо смешно, глупо и позорно подставиться под чужой удар, чтобы забыть то, что тебе не досталось. Поприветствовав легким поклоном подошедшего Даниэля, норвежец грел пальцы дыханием. Нет, он не умрет. Ну а что там будет после дуэли - это мы еще посмотрим. - Я бы хотел начать скорее, с вашего позволения, - озвучил он единственную просьбу. что у него была.

Alberich Richtenberg: Внешний вид: парадная форма Дурмстранга, с собой - палочка и рейтсвер. Молча принимая палочку из рук Альдо, Рихтенберг как-то безучастно думал, что первый день его семейной жизни - и первый же день его рокового двадцатилетия - проходят довольно дурацки, и что, по-хорошему, надо ему быть не здесь, а с молодой женой - но молодая жена, когда Альберих неловко пытался объяснить ей, что ему придется отлучиться из-за того, что лучший друг решил убивать людей сразу после его свадьбы, только понимающе кивнула. И сурово потребовала одеться потеплее, потому что на улице мороз. И Рихтенберг оделся потеплее, в который раз убеждаясь про себя, что их с Ланфир свела сама судьба, не иначе - потому что второй такой девушки не сыскать ни на островах, ни на континенте, ни во всем мире. Взял рейтсвер. Поцеловал супругу, все еще не веря, что она теперь супруга. И пошел. Как и Лорензен, Альберих был молчалив: весь запас красноречия и нецензурной брани он растратил несколькими днями ранее, когда пытался обрисовать Альдо, кем конкретно он является после совершения подобных поступков. Норвежец на осуждение реагировал привычно - никак, и Рихтенберг, выругавшись, просто пошел договариваться с секундантом француза, ибо проще фьорды сдвинуть с места, чем переубедить их гордого сына. Глаза Альдо были неприятно прозрачными, и глядя на друга Альберих, перевидавший много дуэлей норвежца, впервые ощущал затаенную тревогу, потому что знал: с таким взглядом идут не просто побеждать. С таким взглядом идут убивать. Рихтенберг поклонился вслед за Лорензеном, приветствуя французов. Он так и не определил для себя, на чьей же он стороне: Альдо был лучшим другом немца и не раз выручал его из передряг, но де Фуа спас ему жизнь, и оттого долг перед обоими оказывался равно значимым. Рихтенберг откровенно признался Даниэлю, что понятия не имеет, какая муха укусила норвежца, и что не разделяет его убеждений, но он - его друг, и потому во время дуэли он будет стоять за его спиной. Фир, целуя его в щеку на прощание, сказала, чтобы он поступал так, как считает нужным, да вот беда - Альберих сам не мог понять, что считает нужным. Но рейтсвер висел у него на поясе, и Рихтенберг время от времени касался его рукояти, словно решая что-то. - Я тумаю, прафила всем исфестны, герры. Мы сэкономим фремя их объяснять. И произнес, без надежды на утвердительный ответ, но с верой в то, что сейчас может произойти чудо. - То перфой крофи?

Daniel de Foix: Внешний вид: парадная форма Шармбатона, сапоги, перчатки. С собой: волшебная палочка, шпага, перчатка Альдо в кармане, защитный перстень. Он принёс ей сегодня цветов. Ранним утром – целую охапку подснежников, и никто не мог взять в толк, как здесь их вообще можно было достать в конце декабря. Даниэль только загадочно улыбался в ответ, а после вдруг обнял её – прямо посреди шумного школьного коридора, всё не желал отпускать, зарывшись лицом в золотистые светлые локоны. И лишь в глаза заглянуть боялся – словно не был уверен в том, что глаза его не выдадут. А после коротко попрощался – до вечера – и, утащив с собою друга, направился к карете Шармбатона. В конце концов, надо же было взять оружие и обязательно переодеться в ту-самую-счастливую-рубашку, которая хранила в себе тепло рук Эшлинг и её Волшебство. Теперь отчего-то казалось, что то утро было бесконечно давно. Даниэль всё чаще ловил себя на мысли о том, что за последние пару недель он будто прожил целую жизнь. Которая теперь могла оборваться в одно лишь мгновение. - Ну, что вы, мсье Рихтенберг. – Француз коротко кивнул немцу в знак согласия с тем, что дуэльный кодекс знаком всем, здесь присутствующим. Во взгляде его читалось некое сожаление и почти даже сочувствие – он бы извинился и перед ним, и перед Ланфир, теперь уже мадам Рихтенберг, но это всё потом. Когда-нибудь потом – если выживет. – Мсье Лорензен, кажется, ясно дал понять... ...бой до уничтожения, бой до поражения, бой до соглашения... - Условия нашей дуэли. Я же обещал, что в следующий 'газ не стану его ог'ганичивать. Он пришёл убить меня, и всем нам это, разумеется, известно. Даниэль и без того сделал всё возможное, чтобы этой самой крови было меньше – он выбрал оружием шпаги. Взвесив все за и против, де Фуа пришёл к окончательному выводу о том, что этот вариант – самый идеальный. И вот теперь он, обернувшись к Симону вполоборота, вложил в его ладонь свою волшебную палочку. И отчего-то отстраненно подумал о том, что рад, что здесь и сейчас с ним именно он. Де Сидвиллю – чистокровному дворянину, не надо было ничего объяснять. Он всё знал не хуже Даниэля – о кодексах, о чести, и о том, чем это всё может закончиться. Палочка была отдана, а после де Фуа, поразмыслив ещё мгновение, стянул с пальца сапфировый перстень и опустил его в карман. Я хочу чувствовать всё. Я имею право знать всё. - Мы можем начинать.


Aldo Lorenssen: Альдо молчал. Он сам бы, пожалуй, не мог сказать, каким образом так причудливо в нем смешиваются полное равнодушие с твердым намерением победить. Он сейчас никого не ненавидел, даже Фуа. Он сожалел. Сожалел о том, что все так глупо вышло, о том, что он не успел тогда встретить девочку в воздушном платье у дверей школьного зала, когда закончился Маскарад, сожалел о том, что мир - такая никчемная штука, что приходится убивать действительно хороших людей, людей, которым можно доверить прикрывать тебе спину и не допустить даже мысли, что в эту спину тебя ударят. Сожалел, что у него нет выбора - потому что сдаться и все всем простить это не выбор. Сожалел, что побеспокоил Риха, но кого еще ему просить? Он извинится после. Обязательно. Все было такое прозрачное и белое: мир звучал музыкой флейты, так, будто кто-то играл вон там, на опушке, один. Несуществующие звуки ввинчивались в уши дикой внезапной мыслью о том, что Арти-Альвхильд это все бы не одобрила. - Прекрасно, - сухо кивнул Лорензен, примеряя руку к шпаге - нелюбимому и слишком легкому оружию. Форменную куртку пришлось снять, но легкий мороз его совсем не пугал: норвежец раскинул руки и неожиданно счастливо улыбнулся белому зимнему небу - скоро здесь будет кровь, возможно, ярче плодов вон той присыпанной снегом рябины. Позиция. Клинок рассек воздух. - An garde. Светлая мелодия флейты вдруг взвыла бешеной скрипкой первого выпада.

Alberich Richtenberg: Альберих только коротко вздохнул и отошел в сторону, освобождая пространство для дуэлянтов. Видит Тьма, он не желал крови, но что делать если люди так упорно желают умереть? Прислоняясь плечом к дереву, Рихтенберг отстранено размышлял о том, что в теперешнем своем положении отдал бы все, лишь бы отдалить скорую кончину, и оттого искренне не понимал, отчего этим юным господам так хочется ее приблизить. И, исподлобья наблюдая за поединком, хмурый Альберих все еще решал про себя, как ему должно поступить в данной ситуации - и с отчаянием осознавал, что безбожно теряет время. Альдо быстр, но и француз - не менее, дуэль будет похожа на вспышку звона и стали, и чья бы кровь не обагрила сегодня снег, часть вины за это будет лежать и на Рихтенберге - а потому немец был полон решимости не допустить смертей. Умирать, знаете ли, лучше с чистой совестью. Но что делать?

Daniel de Foix: Даниэль не говорил ничего больше – да и, наверное, не смог бы, даже если захотел. Он по-прежнему не боялся, а, то, что чувствовал, вряд ли можно было назвать страхом. Вряд ли это вообще можно было как-нибудь назвать, но более всего оно походило на отчаяние. Пальцы за пару мгновений расправились с застёжкой плаща – и плащ был брошен на снег, подле Симона. Де Фуа отчего-то встал прямо напротив солнца, и теперь оно слепило глаза, и лучи его сверкали на льдистой глади озера. Пронзительно-белый и чистый снег, он будто бы отливал золотом сейчас, и можно было даже подумать, что всё это хорошо. Хорошо, что здесь – Свет, а не Тьма... ведь не за Свет ли он пришёл биться? А чёрт бы тебя побрал, Альдо Лорензен! Был ли ты когда-нибудь на вершине света? Лезвие клинка сверкнуло перед глазами. Рука на эфесе, шаг, позиция. Проклятый хромой скрипач, откуда ты взялся на мою голову? Отчего не мог принять ни плеча, ни руки, отчего предпочёл лить кровь, вместо того, чтобы пить вино? Я знаю твои удары. Я запомнил их, кажется, навсегда. Я помню каждый. Шпаги скрестились со звоном, и Даниэль, кажется, только сейчас почувствовал себя увереннее. Поединок позволял выбросить из головы все лишние мысли, кроме мыслей о точной руке Лорензена, держащей оружие. Отразив первый из ударов норвежца, де Фуа сделал ответный выпад, а после отразил следующий. И ещё один. Он с первых же мгновений едва не ушёл в глухую оборону, но привычный азарт брал своё, и Даниэль невольно, так или иначе, увеличивал скорость боя. Он больше не слышал ни скрипки, ни далёкого крика птиц. Только лязг стали и стук собственного сердца. Не тержите на меня зла, герр Даниэ-эль... Не мог ше я проигра-ать? Злости не было. До сих пор.

Aldo Lorenssen: А вот Альдо злился. Причем злил себя специально, и началось это с раздражения от шпаги - неудобной, легкой, не позволяющей соразмерить удар - сущего наказания для руки, привыкшей к палашу. Шпага подчинилась в конце концов после третьего выпада, что еще не подчинялось норвежцу? Правда все приходилось напоминать себе, что вот этот красивый рубящий удар не имеет смысла. И это злило. И восторженное лицо Фуа злило тоже. Это было не раздражение, мешающее бою, и не душный гнев - злость Альдо была ясной и чистой, как этот снег и как направленный удар в сердце. Я не пойду во тьму один. Я не альтруист, я не благородный рыцарь, я темный маг и потомок темных магов, и когда я падаю - я тяну за собой всех, кого могу потянуть. И если мне до конца моих лет суждено пролежать на дне пропасти, тебя будут есть черви рядом. - Не будет тебе Света, - шипение Альдо вслух было, кажется, сюрпризом даже для него, - никогда... не будет... Выпад. Выпад. Еще выпад - он переходил в яростную атаку, не замечая появляющихся на рубашке красных росчерков, вовремя уворачиваясь от ударов, даже не давал себе труда парировать, просто уходил в сторону, потом, поймав клинок Даниэля на гарду, недолго думая, влепил тому локтем в подбородок. Впрочем, моментом пользоваться не стал - отскочил. Финт. Выпад. Не останавливаться, хотя скорость уже такова, что воздух рвет легкие, а клинков попросту не видно. Ненависть больше не ослепляет, о, наоборот, мир от нее становится таким четким, таким ярким и ясным, что даже не хочется расставаться с этим чувством. И только отчаяние портить картину. Белая ненависть. Черное отчание. Может, все-таки... Удар. Снег набивается в сапоги. Не останавливаться. И не думай, что я отступлю, тронутый твоим нежеланием меня убивать.

Daniel de Foix: Кажется, на этот раз организм реагировал сам, возводя своего рода внутреннюю ментальную защиту – без всяких там палочек и артефактов. Попросту инстинкт самосохранения. Потому что иначе Даниэль уже лежал бы на том снегу, задыхаясь от чужой слепой ярости, раздавленный ею, как тяжелой плитой без всякого права выбраться из-под неё. Он чувствовал всё – и ненависть, и злобу, чувствовал, но не пропускал через себя. Поглощая, но не отражая. Словно тот Свет стал для него незримым щитом. Прости меня, светлая – та счастливая рубашка в моей крови теперь; не под твоими пальцами рвётся ткань – под чужим клинком; и так тоскливо от этого, веришь? Заслышав слова Альдо, француз широко улыбнулся вдруг – так светло и открыто, будто услышал что-то необычайно радостное. Ты, Лорензен, дурак. Мой Свет уже со мной. И даже если я умру здесь, упаду у твоих ног, даже если всё будет так, и так тому суждено – никто не отнимет у меня мой Свет. Он навсегда останется со мною, потому что он – давно уже часть меня. Это ведь так просто. Отчего ты этого не понимаешь? Ненависть ослепляет. - Aldo, regarde-toi! Ты... ошибаешься. Удар в челюсть был ответом де Фуа. Нет, ты не отступишься. Француз тот только сцепил зубы, продолжая отражать удар за ударом. Хочешь, покажу тебе любимый приём графа Роже де Фуа? Я люблю отца, норвежец, но пока не спешу к нему на тот свет. Он быстро ушёл от очередной из стремительных атак Лорензена, метя тому в грудь ответным выпадом, но в последний момент меняя направление удара. Предплечье, запястье – Даниэль явно намеревался выбить шпагу из руки норвежца. Что там у тебя ещё в запасе? Нож, стилет?

Aldo Lorenssen: Но в запасе у Альдо были не нож и не стилет. И то, и другое он выложил под суровым взглядом Альбериха, да и, по чести говоря, не собирался применять - он был полон намерения победить чисто. Но ему надоело биться головой в этот щит, в идиотскую безмятежность француза, хранимого ее незримым присутствием, благословенного ее сиянием - и от этого в тысячу раз более ненавидимого. И нет, Хель свидетель, нет, он не хотел даже его смерти, больше всего он хотел сейчас, чтобы Даниэль перестал улыбаться, перестал быть таким благородным светлым рыцарем, от которых Лорензена всю жизнь тошнило. Зато у Лорензена в запасе был клубок змей в душе и ядовитое жало на месте языка. Стыдно ли ему будет потом? Да он утопится к чертям, если выживет - и вовсе не из-за того, кому сказал, а из-за того, что посмел... Шаг, выпад, рывок в сторону, снова веер красных капель на снег: Альдо уходит в ближний бой, чтобы подойти и сказать. На пару слов, Фуа, зачем секундантам это слышать? А и услышат - разберут ли дурное французское произношение норвежца? - О нет, - у зеленоглазого и белокурого ангела язык гремучей змеи, - я не ошибаюсь! Я прикончу тебя... Шаг, выпад, гарды стучат друг об друга, но Альдо не пользуется моментом и не обрушивает на противника еще один тяжелый удар кулаком в лицо. Он приготовил другой: - Я тебя прикончу, а потом возьму ее. Она поплачет... - шаг, удар, какой по счету росчерк на плече? - и забудет! Я варю хорошие зелья, Фуа... и люблю, когда феечки плачут, они так потешно плачут, когда отрываешь им крылья... Боль. Невыносимая. Лучше просто сразу умереть, провалиться на месте. Но нет, только вместе с тобой.

Daniel de Foix: Сначала было больно. Просто от слов – будто воздух выбили из лёгких. Даниэль пару раз глотнул того самого воздуха – жадно, судорожно, едва не теряя равновесие, пропуская удар, получая глубокую рану в правое плечо. Он едва не сошёл с ума, прямо вот сейчас, усилием воли запрещая себе даже представлять, как Лорензен может воплотить в жизнь свои омерзительные подлые слова. Отрезать бы ему язык – за одно только это. - Какой же ты... мерзавец! – И это бы ещё одно из самых мягких определений, которые де Фуа вот сейчас намеревался выдать норвежцу, оставляя багровую отметину на его рубашке. А потом... а потом снова стало больно. Уже оттого, что больно стало противнику. Нанося свой запрещенный удар, Лорензен ударил им себя же, и Даниэль ощутил это так отчётливо, будто на самом себе. Боль не утихала, только росла – обжигала тело и душу, расползалась по нервам, ломая, уничтожая – но француз лишь порадовался тому, что снял перстень с руки. Выдох. Выпад. - Зачем ты мучаешь себя? Ты врёшь, Альдо Лорензен. Врёшь. Ты не тронешь её. Но это, знаешь ли, не даёт тебе права молоть твоим грязным языком всякие пакости. Укол – переносица, щека, едва ли не в глаза. Удар – кулаком под рёбра, и снова – ниже, в живот. Ещё ногой – по той самой ноге, на которую хромал Лорензен. А после рукоятью шпаги в висок. Кровь на клинке, кровь на рубашках, кровь на снегу... Даниэль улыбался.

Aldo Lorenssen: Больно-больно-больно... Альдо не чувствовал ударов, только нога привычно взвыла, да заискрило в глазах от удара - но памятуя о такой манере у однокурсника, бить рукоятью в голову, Лорензен успел повернуться так, чтобы оголовье скользнуло по черепу. Хотя все равно челюсть свело. Из рассеченной кожи на лице хлынула кровь: Лорензен рассмеялся. Вслух. Громко. - Умри, - это было как приговор. И Альдо не занимало то, откуда француз знает, что он врет. Но удар попал в цель, и эйфория от этого захватила его целиком. Ты не непробиваемый, француз. Ты не непобедим! Ох, Хель, как же больно - дыхание возвращается рывками, но атака не должна страдать от такой малости. Однако сначала же, уйдя финтом в сторону, норвежец рассматривает лезвие шпаги. Узкое, острое, предназначенное для уколов - с него медленно капает кровь на снег: возможно, это все происходит в какие-то секунды, но Лису кажется, будто тому уже пара часов, как карминовый шарик катится по лезвию вниз и падает, падает... Узкое. Острое. Однако наточенное и не четырехгранное - не рапира, и то счастье. - О, я сделаю даже больше, - он хохочет, окровавленный, в превратившейся в лохмотья рубашке, - но ты... уже не увидишь этого. Замах. Удар в нос. Удар - лезвие, точно рассчитанным рубящим ударом рассекает воздух. Да, шпаги для этого не предназначены, но подите, расскажите Песцу о правилах. У меня в запасе много запрещенных приемов, Даниэль.

Llanfair Pryce: Внешний вид: шерстяное синее платье, теплая черная мантия, волосы заплетены в косу. С собой: палочка, метла. Утро выдалось унылое, не самое лучшее начало первого дня в браке... Но по крайней мере нетривиальное. Подумаешь. У нормальный пар как все? Кровать в лепестках роз, свечи, утренний кофе на двоих и все такое прочее, но фи, они же не нормальная пара. То есть, свечи были, а вот с утренним кофе не вышло, потому что муж с утра пошел смотреть, как его лучший друг убивает его нового друга и все это сильно походило на соревнование "кто же останется другом Рихтенберга", если бы Ланфир ее любимый и единственный не выдал заодно и причину мероприятия, стыдливо опуская глаза. Фрау Рихтенберг сурово хмурилась, притопывала ногой, потом замотала мужа в шарф и отпустила развлекаться на свежем воздухе. И все же какие-то смутные сомнения не покидали ее все это время. Да так заели, что валлийка не выдержала под конец, вздохнула и пошла проводить кое-какие приготовления. Быстро. А сейчас, закончив их, она летела над озером на метле и особенно не искала дуэлянтов - эту колоритную группу на белом снегу было видно издалека. Спустившись ниже, Ланфир зависла рядом с мужем, протягивая тому бумажный пакет: - Здравствуйте, мальчики, - безмятежно поздоровалась она, будто на ее глазах и не убивали друг друга двое иностранных студентов, - вы, наверное, проголодались. Я вам бутербродов наделала. Это выглядело бы сарказмом, если бы не напряженно сведенные брови урожденной Прайс и полное отсутствие улыбки на лице.

Alberich Richtenberg: Рихтенберг встрепенулся, словно просыпаясь от тяжелого сна, в котором пребывал все это время, пока наблюдал за поединком, и, будто вмиг теряя интерес к дуэлянтам, сделал несколько шагов вперед, встречая супругу удивленным, но радостным: - Фир! Что ты... Он не успел закончить вопрос, потому что понял, что она здесь делает, а когда понял - прянул назад в смятении, и сердце немца, бившееся до того глухо и ровно внезапно пропустило удар, сжавшись в груди. Хотя, казалось бы - ему бы что? Хотя, казалось бы - ему нет дела, но Альберих будто завороженный следил за тем, как за спиной Ланфир спрыгивает с метлы девушка - и ему казалось, что все происходит очень медленно: вот она осторожно касается земли, потом делает шаг вперед, вскидывая подбородок - солнце путается в растрепанных светлых волосах - медленно поднимает руку и словно бы тянется к Альбериху; и немец, поднимая глаза и встречаясь взором со спокойным взглядом жены, в мгновение понял, что затеяла фройляйн-в-девичестве-Прайс. И сам испугался затеи жены. А Эшлинг буквально выпорхнула из-за спины Ланфир: спрыгнув с метлы на снег, она бросилась вперед, отчаянно требуя: - Стойте! Прекратите! Прекратите это! Хватит! С неким сомнением ей заступил дорогу Альберих, обхватывая за плечи, чтобы остановить, но девушка явно истолковала этот жест иначе, бросаясь к немцу, будто он был ее последней надеждой: - Остановите их, мистер Рихтенберг! Сердце гулко стучалось о грудную клетку - та что же он, право-то слово? Что же ему? - Я... не могу, - бросая неуверенные взгляды на Ланфир пытался увещевать девушку немец, и английский его сейчас был еще хуже, чем обычно, - фройляйн, это есть... дуэль... не мочь ее останофить... - Но у меня есть причина! Девушка вырвалась из рук Рихтенберга - да тот ее больше и не держал, под строгим взглядом жены выпуская плечи хаффлпаффки и позволяя ей приблизиться к дуэлянтам; сам же Альберих боялся обернуться даже через плечо, чтобы посмотреть, что там происходит. Откуда этот страх? Он не был треклятым эмпатом, как француз; не был и тонким психологом, как Лис, но, кажется, и немца потрепал этот шквал эмоций, испытываемых соперниками. И Альбериху становилось страшно при мысли о том, что случится сейчас. И от чистого синего взгляда Ланфир не было легче, а из-за спины доносился девичий голос, дрожащий то ли от страха, а то ли от гнева: - Вы деретесь не с тем, мистер Лорензен! Вызов принимает тот, кто поднял перчатку так? Я подняла ее! Даниэль подтвердит, он видел, я взяла ее с земли. Вы могли вызывать Даниэля, но вызов приняла я! Я - ваш соперник! Хватит! Стойте! Рихтенберг прерывисто вздохнул и наконец нашел в себе силы обернуться: девчушка стояла на окровавленном снегу, всего лишь в нескольких шагах от дуэлянтов, на расстоянии от Альбериха, но и отсюда он мог видеть, как дрожат ее плечи. Мать Тьма, помоги нам. Он только надеялся, что Ланфир знает, что делает. Потому что это девочка явно не представляла, что творит.

Daniel de Foix: А солнце по-прежнему нещадно било в глаза. Такого яркого света Даниэль никогда не видел доныне. С той стороны берега, где стоял Альберих, сияние почти ослепляло. Француз не видел и Ланфир, хотя строгий голос её в какое-то мгновение донёсся до него сквозь звон клинков. Он только чувствовал это сияние, с той стороны, и одновременно будто изнутри – где-то там, под сердцем, оно разливалось по телу, вопреки любой боли – так было каждый раз, когда Эшлинг оказывалась где-то рядом. Де Фуа не прекращал улыбаться – слово кто-то свыше, будто наградой, оставил с ним Её Свет. Видишь, я был прав. Я был прав, Альдо. Она со мной. Навсегда. Лезвие скользнуло по переносице, кровь брызнула на лицо. Даниэль почти уже ничего не видел – просто бил, скорее доверяясь чутью, нежели глазам. - Смерть – это не весело, Альдо. Я видел смерть. Это страшно, это не красиво, это отвратительно. Он вскинул руки в защитном жесте, намереваясь отразить удар, и только теперь услышал голоса. Крики Рихтенберга и той, кого не должно было быть здесь. Никогда. Господи, да за что?!?! Вот теперь хотелось кричать. Орать в голос – да так, чтобы на небесах услышали. От бессилия, от отчаяния, от боли. Даниэль дёрнулся, обернулся через плечо, и тут же почувствовал, как холодная сталь входит куда-то глубоко между лопатками. А она стояла так близко – только руку протяни. И так дрожала, что страх её был сильнее, чем удар Альдо Лорензена, наконец-то достигший своей цели. Он снова рванулся вперёд, падая на колени перед Шеридан. Не желая того – но не в силах больше устоять. Словно страх Эшлинг вдребезги разбивал тот незримый щит, ею же сотворенный. - Ты ничего не знала, Мой Свет. – Горькая улыбка. – Прости – я испортил твою рубашку. Но тут же поднялся, вновь скрещивая шпагу со шпагой норвежца. - Перчатка здесь. У меня в кармане. Де Фуа молился всем богам, а в первую очередь Рихтенбергу и де Сидвиллю, дабы у тех хватило решимости увести отсюда Хаффлпаффку. - Сражайся, Лорензен! Давай же! Ты хотел видеть, как я умираю! Взгляни ей в глаза, и пускай твои слова о ней застрянут у тебя в горле.

Aldo Lorenssen: Мир падал, рушился по осколку - треснул в тот момент, когда Альдо не сумел остановить удар, и в какой-то момент норвежец подумал, что уже победил, но эта победа не была... Она просто не была. Вообще. Потому что солнце сходило с небес - и не к нему. "Сражайся, Лорензен!" Альдо опустил руку со шпагой, взгляд у него был прозрачный-прозрачный, сквозь француза, сквозь солнечные лучи - он молча развернулся к Фуа левым боком, совершенно не опасаясь ни удара, ни продолжения поединка. Он всегда смеялся над словами "все пропало" или "все рухнуло", он никогда не признавал слезливых историй про "это конец", но именно сейчас он понял, что это действительно конец и на собственной шкуре познал, как все рушится, как именно это бывает, когда не знаешь, зачем вообще дальше существовать, и даже в последующем вдохе не видишь смысла. И тебе не больно, потому что это за пределами боли, где-то так далеко, что отсюда мир кажется глупой и скучной детской игрушкой. На одном из ее локонов блестела снежинка. Альдо внезапно улыбнулся - кровь снова пошла из порезов на лице - и подняв шпагу, сломал о колено. И что там... а, пусть будет, уже неважно, страшно рассек о клинок ладони. - В таком случае, - спокойно сказал он, - вы убили меня, фройляйн Эш-линг. И пусть все славят победительницу. Лицо невыносимо щипало. Норвежец повернулся к противнику, болезненно нахмурился, словно вспоминая, кто он такой, потом махнул рукой, как пьяный: - Будьте счастливы. Что-то попало в порезы на щеке и переносице. Увидь это фрау Лорензен, она бы узнала - кажется, в последний раз это случалось с ее сыном лет в пять, когда тот проснулся ночью, выкрикивая имя сестры. Слезы промывали светлые дорожки в кровавой пленке на щеках. Ровно... три. Кажется. Альдо молча отвесил поклон Эшлинг, пожал плечами и пошел прочь. Кажется, к замку.

Aisling Sheridan: Он принёс ей сегодня цветов. Целую охапку подснежников - Эшлинг в жизни столько не видела даже на картинках и, завороженная, с восторгом рассматривала хрупкие белые цветы, которым не было места среди декабрьских морозов, но они, тем не менее, лежали сейчас в ее руках - нежные и свежие, будто только срезали. И ей казалось, что это - чудесное утро, потому что Даниэль подарил ей цветы и потому что светит солнце, а в душе Шеридан жила какая-то детская, упрямая вера в то, что ничему плохому нет места под солнцем. Но солнце обмануло ее, как обманули подснежники, за белизной которых Эшлинг не разглядела крови. Ее обманули безмятежная улыбка де Фуа, светлое утро и хрупкое спокойствие светлой прохлады - и, стоя сейчас на залитом кровью снегу, Шеридан чувствовала себя одновременно преданной и предавшей, будто во сне наблюдая за тем, как мягко входит лезвие в спину Даниэля. И Эшлинг Шеридан вслед за норвежцем Альдо Лорензеном узрела сегодня, как рушится по мир, погребая тебя под обломками: разбитое солнце водопадом сверкающих осколков-снежинок осыпалось на голову девушки. Выходя из оцепенения, она дернулась вперед, отчаянно протягивая руки, будто в просьбе о помощи - и успела даже обнять Даниэля, но почти в тот же момент француз вдруг обмяк и начал оседать на землю, а вместе с ним опускалась и Эшлинг, не в силах выдержать вес вдруг ставшего таким тяжелым де Фуа. По пальцам текла кровь - теплая и вязкая. Не ее. И Эшлинг плакала так горько, как не рыдала никогда - она даже не знала, что столько боли и горечи может быть в этих едких слезах, катившихся по щекам. И она знала, что победителей среди них нет, а если есть проигравшие - то это только она; и кровь обоих молодых людей - на ее руках, и боль на лице Альдо - на ее совести. - Я... я... не хотела... Эшлинг не лгала - она действительный не хотела. Не хотела сама и никому бы не пожелала стать причиной подобного, и если возможно было бы сделать хоть что-то, чтобы все изменить, она уцепилась бы за любую возможность и заплатила бы любую цену, чтобы стереть и сегодняшний день, и взгляд Лорензена, и горькую улыбку де Фуа. - Я не хотела! Я не хотела ничего такого, я не хотела, простите! - даже тишина леса разбилась, расколотая криком девушки: кажется, у Шеридан была истерика. - Я виновата во всем, но я не хотела и я... простите! Слышите?! Мистер Лорензен, слышите?! - и ей отчего-то было ужасно важно, чтобы он слышал. - Простите! Даниэль... прости... Она уже сидела на снегу, обнимая лежащего де Фуа, и расколотое солнце осыпалось ей на плечи хороводом снежинок. - Не уходи... - то слово, которое она хотела произнести, так и не сорвалось с ее губ, словно Эшлинг боялась им одним все испортить. Опять. Как обычно. Альберих почти в три прыжка нагнал Лорензена, рывком разворачивая его за плечи к себе. Хотел было заорать ему что-то в лицо, но встретив взгляд норвежца не смог - отвел глаза, постоял, будто в оцепенении, а потом, кривясь, как от боли, рывком прижал к себе, обхватывая так, чтобы изворотливый Альдо не мог вырваться. С Фир он даже словом не перемолвился - она сама знала, что делать. Она всегда знает, что делает.

Llanfair Pryce: - Все. Хватит, хватит, - фрау Рихтенберг, ей казалось, одна сохраняет ясную голову во всей этой истории, больше похожей на какую-то древнюю трагедию. К счастью, до древней трагедии она не дотягивала по отсутствию умерших. - Хватит плакать, ну-ка прекрати. Ты все правильно сделала, - Ланфир извлекла палочку из рукава, заклиная кровоостанавливающим рану француза, потом наложила повязки, даже не отнимая его из рук его золотистой - судя по тому, что Фуа был еще жив и не кашлял кровью, клинок Альдо счастливо прошел под кожей в мышцы спины. А упал тот, надо думать, от кровопотери и усталости, в любом случае, Мордред там сам разберет, что к чем, а пока... - Mobilicorpus, - подняв в воздух бессознательного Даниэля, Ланфир вздернула на ноги плачущую Эшлинг. И обняла, поглаживая по голове: - Не плачь. Не плачь, и ни в чем ты не виновата, ты не сделала ничего дурного. И мальчик твой никуда не уйдет, сейчас мы его отнесем Мордреду, и Мордред его вылечит, а я его попрошу - и он тебя не будет прогонять от кровати. Все, и тебе не за что просить прощения. Они сами виноваты, слышишь? Не реви, будь сильной девочкой. Они сильные, и ты будь, - валлийка утирала слезы Шеридан пальцами, потом, вспомнив, достала платок, - все, все, пойдем. Пойдем и помни, что все будет хорошо. И вздохнула. Печальная, однако, будет процессия. И мужу она мешать не будет, пусть приводит в порядок второго. Если тут еще может быть порядок. Со стороны поляна выглядела так, будто кто-то жестокий оборвал и растоптал здесь вон ту рябину.



полная версия страницы