Форум » Архив «Lumiere-77» » Сквозь тени чистилища » Ответить
Сквозь тени чистилища
Abraxas Malfoy: Дата: апрель, 1982 год. Место: Фамильный особняк Малфоев, Англия. Участники: Люциус Малфой, Абраксас Малфой. События: Абраксас Малфой при смерти. Довольно неприятная ситуация, омраченная еще и тем, что единственный свидетель умирания Малфоя-старшего – кровный сын Люциус – не очень-то и опечален. Или нет? Примечания: Если в лесу падает дерево и никого нет поблизости, кто мог бы услышать падение, то был ли звук? Нет. Мох амортизирует удар. Когда падает колосс – дрожит земля. Но не от скорби.
Ответов - 5
Abraxas Malfoy: В широком смысле смерть как явление не страшна, смерть страшна в узком смысле – как явление по вашу душу. И никого не волнует, что души-то у вас может и не оказаться. Смерть – персона не только широкого смысла, но и самых широких взглядов: нет души, заберет тело. Велика ли беда. Если подумать, душа найдется не у каждого, да и ад с раем не резиновые, кому-то приходится идти на повторную переработку. Никогда не задумывались, почему цветы на кладбищах такие красивые – стебли сочные, бутоны яркие? Все верно, это она и есть – повторная переработка, или азотобактеринная реинкарнация. Правы буддисты, утверждая, что ко всему живому нужно относиться с одинаковым почтением, ведь никогда не угадаешь, не найдутся ли среди сегодняшних живых вчерашние мертвые, и, планируя первое свидание, следует помнить, что ваш подарок может обнаружиться вашим же покойным дедушкой, просто возродившимся в виде букета фиалок. Довольно мерзкая получается история. Но и жизнь по сути мерзка, что уж говорить о смерти. Умирал Абраксас Малфой мучительно, умирал долго. Никто не знал, где и каким образом он подхватил эту проклятую драконью оспу. Да и сама драконья оспа не знала, где ее угораздило подцепить Абраксаса Малфоя. Впрочем, ни первый, ни вторая облегчения от этого не испытывали. Вернувшись из поездки в Югославию, Абраксас Малфой быстро почуял неладное. Вечерами начала кружиться голова, ломило суставы, тошнило, лихорадило. С утра все повторялось сызнова. И так день за днем на протяжении почти двух недель. Обращаться к колдомедикам бывший Вальпургиев Рыцарь не спешил, справедливо полагая, что о собственном здоровье способен позаботиться куда лучше всяких там колдомедиков, среди которых, наверняка, отыщутся и магглорожденные. А эти едва ли способны позаботиться о самих себе. Домашнее лечение Урсулы, ее чары, отвары и даже какие-то глупые куриные бульоны не помогали. Абраксас слег и больше уже не поднимался. Разве что раз или два за день – лежать на месте не хватало ни сил, ни терпения. А потом появились язвы и Берти, Бертрам, хозяйский кот перестал прибегать на зов, ощетинившись фыркал и прятался от Малфоя под креслом. Драконья оспа не опасна для животных, но Берти об этом похоже не знал. По счастливой случайности, Урсула не заразилась, однако ночевать сподобилась в отдельной комнате. Абраксас жену не винил. Бесстрашный когда-то теперь он боялся обыкновенных зеркал. Беловолосое чудовище с рябым лицом, где новые оспины просто-напросто появлялись поверх старых, разбавляя общий салатовый тон пурпурно-алыми крапинами, смотрело на Малфоя из глубин какого-то до боли чуждого, пугающе не реального мира; и тем не менее Абраксас не мог отвести взгляд, опасаясь, как бы этот монстр не вырвался в мир обыденный, в котором он, Абраксас Малфой, когда-то был если и не счастлив, то очень к тому близок; в мир, которому отныне нет до него дела и в котором отныне нет ему места. Паршиво все в Британском королевстве… Скорая смерть Абраксаса Малфоя не пугала. Смерти он не боялся, боялся он смерти в одиночестве, хотя и подозревал: на иную долю рассчитывать не приходится. Великие умирают в одиночестве, но повезет – при свидетелях. Пожирателю Смерти выпала участь кончиться в собственной постели, в пустой спальне, чью тишину лишь изредка нарушает свое же сиплое дыхание. Ох, если бы он только мог погибнуть за Лорда, если бы он только мог погибнуть вместе с Лордом, если бы он только мог погибнуть вместо Лорда. Увы. Не поджидали Вальпургиева Рыцаря полчища авроров, не тосковали о нем дементоры Азкабана… Дурацкая оспа, дурацкая драконья оспа. И ведь, кажется, совсем не смертельная. У Малфоя всего-навсего не оказалось иммунитета. Стыдно, до чего же стыдно. И больно. Нет, не физически. Физическая боль перетерпится, а душевная? Впрочем, нету души, нету… нету ее и не было. И все-таки больно. Этим вечером Малфой чувствовал себя относительно неплохо. За окном – апрель, весна. Абраксас не любил весну, но апрель ему нравился. Он родился в апреле. Видать, в апреле и умрет. Поднявшись с кровати, маг не спешил возвращаться к липким простыням, теплым одеялам и влажным подушкам. Ходил по комнате туда-сюда, ходил до изнеможения, ломоты в костях и зубовного скрежета. Шатало и кружилась голова. Кровь в висках стучала громко, почти мелодично. За этим боем он не слышал, как в спальню вошли. Не видел Люциуса и не знал о его присутствии. Должно быть, точно так же за ним явится и смерть – незамеченной. Внимание привлек то ли шорох мантии, то ли скрип половиц. Абраксас резко обернулся, дабы тотчас встретиться глазами с сыном. Люциус вырос, возмужал, поумнел и… не изменился. Абраксас выше ростом и это его единственным преимущество. Теперь. — Люциус? — не вопрос и не утверждение. Абраксас замер у окна, ненавидя себя, свою безобразность и весь мир в придачу. Весь.
Abraxas Malfoy: — Твоя мать очаровательная женщина. Умна, талантлива, красива, но никогда не была искусна во лжи. Я умираю. Взгляни на меня. Взгляни! Удручает, верно? — Абраксас тихо вздохнул. Концепция идеального мира максимально ясна: лишь бы не было войны и пусть тому парню в левом нижнем углу достанется больше вашего. Мир в обращении довольно легок, просто не у каждого найдутся силы прочесть инструкцию. Но, быть может, оно и к лучшему. Идеалы хороши в теории, применительно к практике они… неприменимы. И неприемлемы. И не выживут. И это чудесно. В идеальном мире человеку пришлось бы стать идеальным, а все идеальное, как и гениальное, просто. Людей же хлебом не корми, только дай поусложнить: если куб – то многогранный, если талант – то двойственный, если полоса – то препятствий; ну и, разумеется, первейшей забавой человечества всегда была и всегда будет игра «усложни свою жизнь путем усложнения чужих жизней». Благополучие еще никому не доставалось даром, за счастье нужно бороться в поте лица и в лужах крови. Главное не захлебнуться и избегать подножек. Кровь скользкая, один неверный шаг и вас выбивает из колеи, или швыряет в бездну. Будь проклят мир, не знающий стыда, ты не достоин жалости. Абраксас Малфой не был счастливым человеком. Некоторые, стоит отметить не без оснований полагали, будто бы человеком Абраксас Малфой тоже не был; что не избавляло его от необходимости жить и бороться. А иногда плодиться и множится. Хотя жил и боролся Вальпургиев Рыцарь чаще, чем плодился и множился. Неписаный закон: в роду Малфоев редкая семья имела двое детей. Доныне Абраксас не задумывался, собственно, а почему так? Вспомнить тех же Блэков… Вот сколько их? Им счету нет. А кровных Малфоев всего трое. Вернее, два с половиной. Абраксас понимал: не сегодня- завтра из достояния общественности он превратится в достояние истории; и никто, никто в этом мире не почувствует боли утраты. Вся боль мира досталась Абраксасу Малфою. Если не моральная, то физическая. Язвы невыносимо чесались; мешали спать, есть, пить, сидеть, лежать, улыбаться, говорить; а лопнувшие не заживали – на их месте появлялись такие отвратительные углубления, влажно блестевшие розовым ямки. Дни виделись Малфою пребыванием в камере одиночного заключения, ночью наступало время пыток. Ночами Абраксас ворочался, сминал простыни, стонал, скалил зубы в немом… нет, Малфой никогда не кричал… в немой злобе, и по-прежнему в одиночестве. Раньше Берти нравилось ночевать в хозяйской постели. Четырнадцать лет своей кошачьей жизни Бертрам провел под боком у Вальпургиева Рыцаря, трогательно мяукал и весело урчал. Он был другом. А друзья предают. — Кис-кис-кис, — ломко произнес Малфой. Из-под кресла донеслось глухое шипение. С недавних пор полная удивительных приключений жизнь под креслом была для кота милее и интереснее меланхоличной возни у хозяйских ног. Да и ноги эти едва ли не двадцать часов в сутки скрывались под мягким зеленым пледом. Двигался Малфой мало, играть с питомцем не мог, и Берти сделалось скучно. Хозяин, который не может приласкать, а ко всему прочему еще и дурно пахнет – плохой хозяин. От плохого нужно избавляться. И Берти избавился. — Не хочет выходить, — в голосе Абраксаса сквозили недовольство и обида. Он не любил повторять дважды. Дважды он не повторял. — Глупый кот. Думаешь, после моей смерти этот человек, мой сын Люциус, будет о тебе заботиться? Напрасно. Не будет. Я уверен. Абраксас ошибался. Абраксас не знал, что на последующее его смерти утро умрет и Берти, но не от свойственной животным невыносимой скорби. Кот отравится докси, пойманной и сожранной тут же, под этим проклятым креслом. — Что тебя действительно привело? — Вальпургиев Рыцарь посмотрел на сына. Их глаза встретились. — Можешь отвернуться. Я уродлив, я знаю. Ну же! Ты переоцениваешь целительные свойства своего взгляда, Люциус. Если ты и дальше продолжишь на меня пялиться, язвы сами собой не исчезнут, в противном случае я бы исцелился мгновение назад. Я слушаю, Люциус. Говори. Малфой не злился. Злоба – это эмоция. Малфой не ведал ни эмоций, ни чувств. Кроме одного – страха рухнувших надежд. Нет, двух. Никто не знал, что Абраксас Малфой способен любить. Это была странная любовь, нечеловеческая. Любовь мужа и любовь отца. Но никто не знал. И не узнает. Изрытое оспинами лицо Пожирателя Смерти посуровело, плечи распрямились. Слова сына он выслушает с гордо поднятой головой. Дрожащие колени тому не помеха.
Abraxas Malfoy: Хорошая сказка должна заканчиваться словами «и умерли они в один день»; кто и сколько – неважно. Сказка обязана быть простой, доступной и волшебной. Для любителей реализма существуют документальные сводки, исторические хроники и философские труды. Сказка – плохая пища для ума, от нее случается разжижение мозга, а вот для души – самое то; ведь душа-то не в пример мозгу должна быть мягкой, податливой, как каучук; растекаться между пальцев и, подобно маленькому резиновому мячику, лихо скакать где-то в подреберье. Счастливы скудные разумом, нищие плотью, но щедрые духом – в конце каждой сказки дурак становится принцем, а умный злодей, поверженным, падает ниц. Занавес. На этом месте сказка заканчивается. На первый взгляд все прекрасно. Но постойте. Помимо прекрасных принцесс, отважных принцев и коварных злодеев всегда найдется старый король. Так что же случается со старым королем, когда принцесса спасена, добро восторжествовало, народ ликует, а молодой наследник на пару с казначеем приступают к благородному расхищению государственной казны? Никто не знает. С явлением на сцену прекрасного принца, старого короля уносят за кулисы. Кого интересует жизнь актера одной роли? Передал корону, и пора на покой. В бархатной тишине каминного зала, мучимый ревматизмом, томительно умирать под сиплое шипение сырых дров и думать, как восхитительно жесток был этот чертов мир, когда хоть кому-то было до тебя дело. Обвенчав молодых, король дряхлеет, седеет, становится вял, немощен и глуп. Даже если на этот момент ему немногим за пятьдесят. Двум главным героям тесно делить один сюжет. И побеждает молодость. Зрелость покорно уходит в тень. Абраксас Малфой не хотел уходить со сцены. Он из последних сил цеплялся за театральные подмостки «здесь и сейчас», отчаянно сопротивляясь болезни, столь же рьяно тянувшей его в пустоту мифического закулисья. Умирать страшно и больно. Вдвойне страшно умирать больно. Втройне больно умирать страшно. Малфою выпала честь познать и первое, и второе, и третье. А еще оставалось разрывающее на куски одиночество. Но король смолчит. Властелины умирают, гордо вскинув подбородок. Мирская суета – удел челяди. Сам трон отделяет короля от гомонящей, суетной, безлицей массы. Великие умирают в одиночестве. Ну и пусть. Зато и живут они так, как не дано жить никому. С честью. Вальпургиев Рыцарь поморщился. Люциус вальяжно растянулся в кресле, не обращая внимания на злобное шипение Берти. Высокий, стройный, молодой и полный жизни, Люциус Малфой сейчас совершенно не походил на своего отнюдь не старого, но побитого временем отца. Абраксас даже в молодости никогда не был красив. Его правильным чертам не хватало какой-то выдающейся детали, приковывающий взор особенности. Ладно скроенный, с идеальными манерами, всегда безупречной одетый, тем не менее Пожиратель Смерти ничем не выделялся среди прочих, таких же ладно скроенных, с идеальными манерами, безупречно одетых аристократов. Да, черт подери, он был похож на искусно вырезанную из мрамора скульптуру, но – будь прокляты поэты – скульптура, сколь бы мастерски выполненной она не была – не может приковывать взгляды вечно. Пять минут, и вы продолжаете осмотр экспозиции. Люциусу повезло. Он был не просто красив, он был обаятелен. Абраксас знал: друзья Люциуса – настоящие друзья, они не покинут, не предадут в беде; а, быть может, согласятся пожертвовать собственными жизнями во спасение жизни младшего Малфоя. У Вальпургиева Рыцаря друзей не было. Никогда. Только деловые партнеры, коллеги и подчиненные. И к дементору. К дементору их всех. И какое счастье, что многих он уже пережил… Если бы Абраксас Малфой умел испытывать жгучую ярость, он бы непременно накричал на сына, но Абраксас Малфой не умел. Холодная злоба судорогой свела изуродованное лицо, в груди что-то болезненно сжалось, и Абраксас с удивлением обнаружил, как становится все труднее и труднее дышать, а мир перед глазами теряет четкость. Реакции едва хватило, чтобы ухватиться за высокую спинку кровати и не упасть. Кожа на костяшках пальцев туго натянулось, несколько нарывов влажно лопнули; гной, смешанный с кровью, потек вдоль суставов. Это было больно. И мерзко. И стыдно. Это была слабость. Неконтролируемая физическая слабость. Слабости Абраксас не прощал. — Помощь… — протянул Пожиратель Смерти, по-прежнему хватаясь за спинку кровати. Его шатало. — Бездумно требовать помощи от того, кто сам изначально беспомощен, Люциус. Ты взрослый, должен бы понять. Но мой сын не умеет прислушиваться к урокам отца. Мой сын самонадеянный паяц и неблагодарный лицемер. Мой сын требует от меня быть настоящим отцом, тогда как сам никогда не был настоящим сыном. И ты имеешь наглость утверждать – это мой шанс? Какой шанс, Люциус? Ты путаешь причину и следствие. Любовь бывает только взаимной. А ты, Люциус, меня ненавидишь. Ненавидел с самого детства; не понимая, или не желая понять, что твое нынешнее благополучие – моя заслуга. Твоя прекрасная жена – моя заслуга. Твое безбедное будущее – моя заслуга. — Абраксас закашлялся. — Твоя… жизнь – моя заслуга. Так, быть может, отблагодаришь меня? Или это претит твоей высокой морали?.. Ах да, твоя высокая мораль – тоже моя заслуга. Малфой-страший попытался улыбнуться, но лишь сильнее скорчился. Все чудесно было в этой сказке, за одним исключением – старый король не желал сдаваться без боя.
Abraxas Malfoy: — Любовь… Любовь – всего лишь слово. От слов мало толку, — голос Абраксаса надтреснул, кружилась голова. — Когда-нибудь ты поймешь, и, конечно, будет поздно. Страх – вот подлинное имя бога. Тысячи лет богословы потратили на поиск истины между строк катехизиса, в то время как достаточно было перепугаться до смерти, дабы понять – миром правит страх и нет в мире иного владыки, кроме леденящего кровь животного ужаса. Страх уравнивает бедняка и лорда, все бояться одинаково, просто некоторые бояться постфактум, и, пожалуй, это самое грустное, поскольку нет ничего страшнее осознания собственного провала. Бояться Абраксас Малфой не умел. Его полная красочных побед жизнь казалась издевкой на фоне чужих убогих судеб. Напрасно. Он взлетел слишком высоко, забыл, что с позиции идущего по головам легче легкого свернуть себе шею. А ведь так хорошо парить выше всех, чертовски приятно смотреть на мир свысока, но близость к небу еще не гарантирует неприкосновенность. Взлетевший выше всех рискует первым опалить крылья, а, падая, даже не заметить, сколь глубока бездна, готовая его поглотить. Падать было больно. И долго. Вальпургиев Рыцарь не помнил, когда его свергли с Олимпа, не помнил он и огненный вспышки, пожравшей его целиком, теперь он чувствовал только пламя, он горел и это прижизненное горение казалось во стократ мучительнее всех пыток ада. Впрочем, ничто не вечно. Неделя, быть может, месяц, а, быть может, пара дней и драконья оспа довершит начатое. От гордого Абраксас Малфоя не останется пустого звука. Тишина не рождает отклика, а Вальпургиев Рыцарь ценил молчание. Ни жена, ни сын не слышали от него таких обязательных в семейном кругу «я люблю вас», как и сам он никогда не слышал признаний в ответ. Но это было совсем не страшно. Всякое слово, произнесенное вслух – ложь, истина нема, иначе каждый дурак, орущий на углу мог считаться мудрецом. И все же сегодня, оставаясь запертым в мрачной темнице собственной немощи, Абраксас понимал: при желании он мог бы сказать многое. Однако было поздно и решись он в кой-то веки быть откровенным, Люциус просто-напросто рассмеется в лицо. И будет прав. Бесконечно прав, потому как слабость не простительна даже тому, кто прибывает на смертном одре. Если ты имел наглость оставаться сильным всю жизнь – будь любезен, не теряй формы и при смерти, иначе какой же ты герой. Хотя героем Абраксас не был. Героям не свойственно порождать на свет дураков. Когда-то давно, Пожиратель Смерти мечтал увидеть рядом с собой равного. Достойного продолжателя рода Малфоев, сильного и гордого наследника, при ком честь рода окажется не порушенной, засияет блеском новой неведомой славы. Он ошибся. Рядом с Абраксасом стоял великовозрастный мальчишка, главной целью своей ничтожной жизни почитающий во всем перечить отцу. Какая дерзость. Какая глупость. Какая строптивость. Неужели Люциус не понимал, скольких трудов Абраксасу стоило воспитать его достойным побегом семейного древа Малфоев? Конечно, бывший Пожиратель Смерти мог во всем винить Урсулу. Это она чересчур избаловала единственного сына, научила тянуться к роскоши, аскетичному свинцу выбирая обманчивую прелесть золота. Абраксас не винил жену. По-своему, Урсула была права – и нечего аристократу уподобляться челяди, да вот незадача – аристократа из Люциуса не получилось. Уж больно предсказуем он был, груб, неповоротлив, его уму не хватало изящества. Вероятно, со временем это пройдет, и острота ума Люциуса Малфоя отточится… Хотя до этого момента Абраксас не доживет. — Мальчишка! — Вальпургиев Рыцарь покрепче вцепился в спинку кровати, его мутило. — Ну, разумеется, я хотел сотворить из тебя свое подобие! Только подобие избавлено от ошибок оригинала. Но ты – воистину – оказался слишком своенравным. Так иди по граблям, вместо того, чтобы следовать проторенному пути! Я сделал все для твоего счастья. Ты не оценил. И я раскаиваюсь. Раскаиваюсь, что позволил тебе появиться на свет. Возможно, роду Малфоев лучше бы закончиться на мне. Прости, Люциус, я заставил тебя страдать. Я никудышный творец. И отныне не в моих силах прекратить твои страдания… Абраксас покачнулся. Он был колоссом. Настоящим колоссом… И какая жалость, что у настоящих колоссов непременно глиняные ноги… Чувствуя, что падает, Абраксас попытался ухватиться за край кровати, не успел, и больно ударился об пол. Странно, но порою самый мягкий ковер способен причинить невыносимую боль. Ну отчего же так?
Abraxas Malfoy: — Лучше… быть… нечеловеком, чем… неудачником, — что-то в груди Малфоя опасно екнуло, обожгло, рот наполнился солоноватым, кислым, горьковато-метталическим? Неужто кровь? Неужто горлом? Разве при драконьей оспе горлом идет кровь? Разве язвы могут разъедать изнутри? Абраксас не знал. Начали неметь виски, черные точки перед глазами кружили плавно, медленно, на три четверти. — Люциус… Счастливые часов не наблюдают, счастливые живут мигом; вечность достается бездолям. Абраксас почувствовал касание вечности локтям – молодые, сильные, тонкие и гибкие, точно ивовые прутья, пальцы сжали руку, прекратили это оскорбительное падение, падение на миг, грозившемся утянуть в самое безвременье. Как обидно и больно падают титаны, как низко падают колоссы, разбиваются в черепки, прахом уносятся в ветер. Вот глупость. Счастливые часов не наблюдает, но Абраксасу Малфою, похоже, судьба уготовила минуты. В доме Абраксаса Малфоя было много часов. Знакомые дарили часы постоянно – большие, маленькие, медные, инкрустированные серебром, изумрудом, даже рубином. Часы тикали, не переставая, мерной пульсацией отдаваясь в затылке Пожирателя Смерти, который так любил проводить одинокие вечера, в отсутствие жены и сына, посреди пустого зала гостиной, наполненный мелодичным речитативом времени. Время никогда не стоит на месте – это часы ломаются. Ржавеет механизм, кончается смазка, циферблат изящной паутинкой затягивают трещины. Так часы умирают. Абраксас Малфой не мог умереть и не умирал, Абраксас Малфой продолжал жить, просто его механизм нуждался в отладке, а лучше в новом корпусе. Переборов себя, Вальпургиев Рыцарь вскользь глянул на сына, пытался увидеть глаза, пытался усмотреть ликующее торжество победителя, нового Бога в милости своей не позволяющего старому богу так беспомощно валяться на полу. Декор дома Малфоев издревле отличался мягкой гармоничностью. Мертвые тела на полу резонировали с меблировкой и, должно быть, портили ковер. Язвы Малфоя кровоточили. Кажется, открылись все до единой. А, быть может, нет. Малфой не знал и не хотел знать. Смерть – самое незнание, забирая вас, вместе с вами она забирает и память. Нечего мертвым досаждать живым, мертвым нужен покой; покой, который они дарят живым своим уходом. Абраксас Малфой краем сознания понимал – с его уходом в мире по сути ничего не изменится, континенты не повергнутся в пучину морскую, землю не укроет греческий пепел. Мир останется прежнем, вероятно, чуть менее ярким; вероятно, не таким чистым, но мир останется. Мир выстоит. Это Абраксас ляжет в могилу. — Помоги… мне… лечь. Голос Вальпургиева Рыцаря дрожал. Гнусное подобие былой стали. Кремень. Шершавый кремень. Кремень, не способный разжечь пламя. Уже никогда. Да какая разница? Наступил черед гореть Люциусу. Мальчик вырос. Абраксас сделал все возможное, передал главное наследство – научил ненавидеть. Значит, Люциус выживет. Прочее не имеет значения. Более ничто не имеет значения. Кровать показалась твердой, незнакомой; простыни кололи и резали. Впрочем, Пожиратель Смерти не обращал внимания. Колют? Пусть. Режут? Пусть. Свое он уже вытерпел. — Глупец, — тяжело дыша говорил Абраксас. — Ты глупец, Люциус, ты слишком многое вкладываешь в семью. Думаешь, я не наблюдаю за тобой? Ошибаешься, Люциус. Наблюдаю. Наблюдал. Ты глупец, Люциус, ты слишком многое отдаешь семье. Посмотри на меня, Люциус. Я отдал семье всего себя… и что получил взамен? Прах. Язвы. Тебя. А теперь уходи. Я устал. Я хочу спать. Абраксас с трудом перевернулся на бок и закрыл глаза. Колоссы тоже нуждаются во сне. Нет, он не умер. Еще не умер. Но уже не собирался просыпаться. Таков конец этой сказки.
полная версия страницы