Форум » Архив «Lumiere-77» » Никто не виноват » Ответить

Никто не виноват

Alexander Lermontov: Кто? Маделайн Мёрфи и Александер Лермонтов Где? Больничное крыло Когда? вечер 3.05

Ответов - 15

Madeline Murphy: Было уже совсем поздно когда Маделайн вошла в Больничное Крыло, осторожно, аккуратно, отчаянно стараясь не шуметь, закрыв за собой дверь. Мадам Помфри не было видно, однако гриффиндорка не сомневалась, что колдомедик где-то здесь, неустанно поправляет повязки, делает инъекции и следит, чтобы покой её подопечных никто не потревожил. Наверно ей сейчас особенно тяжело, потому что её главный помощник внезапно стал её пациентом. Маделайн узнала о случившемся в холле днем совсем недавно, она почти весь день провела в гостиной Хаффлпафф, пребывая в блаженном неведении об ужасах, что продолжали происходить в школе, и что самое страшное руками её же учеников. И как только услышала, то почти сразу же прибежала сюда. Сначала ведь и не думала приходить, в конце концов какая от неё здесь польза, ведь она не колдомедик, она – певица, разве что колыбельную спеть сможет. Нет, она молча, но с мокрыми глазами оплакивала и Мордреда, и Кларису, и всех. А потому она услышала удивительно легкомысленно брошенное имя – и слезы, казалось, заледенели у неё на глазах, и в лед обратилось сердце и кровь потеряла свой жар. Она сорвалась с места, и наверно обидела ту девочку, которую своим уходом прервала на полуслове, но сейчас Мэдди было все равно. Она совсем не боялась того, что могла наткнуться на То, что видела на уроке Прорицаний в стеклянном шаре и с чем лицом к лицу столкнулись те, кто уже не вернется к ним. Её было все равно, что случится с ней самой, теперь уже все равно. Запыхавшись, безуспешно пытаясь восстановить дыхание, Маделайн на цыпочках кралась по лазарету, осторожно заглядывая за ширмы. Она мельком взглянула на Мордреда, рядом с которым то ли спала, то ли прибывала в более страшном забытьи Мара Феникс, и тут же отвернулась – это не её трагедия, её слезы здесь не уместны. Наконец, она нашла то, что искала: на кровати перед ней лежал одетый в больничную пижаму Александр Лермонтов. Выглядел он ужасно: бледный, с синяками под глазами, с седыми висками и замотанной бинтами головой. От одного взгляда на него Маделайн захотелось плакать, горько и навзрыд, как ребенку. Как сегодня утром. Но она сдержалась, лишь пару раз зажмурилась. Присев на стул рядом с кроватью, она сначала не решалась ни не что большее, чем просто наблюдать за его усталым, расслабленным лицом. Однако его сон, то, что он не мог задавать вопросы, спорить или не дай Бог отвергнуть её, она решилась взять его ладонь в свою – нежно, осторожно, словно совершая что-то запретное, но не смея остановиться, потому что соблазн слишком велик. - Прости меня, Алек, прости пожалуйста, - шепотом, едва слышно пробормотала она, сплетая свои пальцы с его.

Alexander Lermontov: Сон, пришедший на смену забытью не принес ни покоя, ни отдыха. Алек метался по кровати, словно силясь убежать от преследующих его образов. Вроде бы в них не было ничего ужасного, он не успевал даже толком разобрать что видит, так быстро они сменяли друг друга, но это хаотичное мерцание отчего-то ввергало юношу в первобытный страх. Под конец дня он успокоился, неразборчивые образы исчезли, но лишь для того, чтобы через некоторое время пришел настоящий кошмар. Встреча наяву с призраком прошлого не прошла даром, и не зря всю прошлую ночь Александер прилагал все усилия к тому, чтобы не заснуть. Оно явилось ему вновь, с висящей, словно натянутой на голый скелет, кожей и до боли знакомым и родным лицом. Оно улыбалось и звало его ее голосом, по имени, которым лишь она его звала. "Саша, ну что же ты? Мы опоздаем. Иди ко мне," - голос ломался, словно был записан на пластинку, и кто-то шаловливой рукой теперь то придерживал кружение винила, то раскручивал пластину так, что она звучала смешным комариным голоском. "Нет... нет!" - Отшатнувшись от протянутых рук, Алек резко сел на кровати. Тут же ему показалось, что голова его свалилась с плеч и покатилась куда-то, собирая все острые выступы, но нет, ладонь над шеей ощутила вовсе не пустое пространство, а бинты, под которыми и находился очаг боли. Пока он пытался отдышаться, боль чуть ослабила хватку, намереваясь при любом резком движении вновь выпустить когти, и Алек смог открыть глаза и отнять ладонь от лица. Лазарет - не самое оригинальное зрелище, когда ты очнулся с болью в голове и полным непониманием откуда эта самая боль взялась. Куда более странным было вдруг ощутить, что ты не один и рука твоя покоится в чьих-то прохладных ладошках. Александер повернул тяжелую голову. Первая его мысль была о том, что это Уинни, но тут же он понял, что ошибся. - Маделайн? Что... "...ты тут делаешь?" ____________________ Внешний вид: больничная пижама, голова замотана бинтами. Вид болезненный, мешки под глазами, бледность. На висках волосы седые. Физическое состояние: плачевное. Голова болит после встречи со стенкой, все тело тоже. Моральное состояние: совершенно отвратное, до желания закопаться на пару футов под землю. Ко всему в добавок сильно удивлен. При себе ничего нет.

Madeline Murphy: Сразу предупреждаю - это бред и писалось в неадекватном состоянии. Как долго она сидела вот так, замерев словно статую, словно картинка в книги, иллюстрация к поучительной и сентиментальной сказке про верность, любовь и силу духа, преодолевающую любые преграды. Однако увы, она не была героиней, а её герой даже сам не понимал, что создает преграды, которые ей приходится преодолевать, и его вины в этом конечно же не было. И потому единственное, что ей оставалось – это ожидание, которому она себя и посветила, не думая о том, насколько оно затянется – не минуты ил на века. Вдруг тело Александра дернулось, словно он, проснувшись от плохого сна, пытался вырваться из его цепких когтей, вскочив с кровати. Увы, этот способ пробуждения, не самый удачный и в обычное время, для человека с сотрясением мозга был просто-таки опасен. - Осторожней, тебе нельзя сейчас двигаться! - вскрикнула было Маделайн, положив одну руку на плечо Лермонтова, надеясь его таким образом удержать на кровати, однако её предупреждение оказалось запоздалым – Алек уже попытался встать, и тут же познал все последствия этого неосмотрительного поступка. Видеть его в таком состоянии, видеть боль на его лице ,чувствовать её в холодных прикосновениях его кожи – это было почти невыносимо, но в то же время Маделайн не могла заставить себя пошевелиться или отвести взгляда. Наконец, Алек открыл глаза и заговорил, пусть и с трудом, пусть его взгляд не походил на взгляд нормального, здорового человека, это было не важно, потому что он назвал её по имени, и это главное. - Ты меня узнал? Это хорошо, это очень, очень хорошо, - Маделайн улыбнулась, широко и вроде бы и радостно, изо всех сил стараясь не замечать слезы, вновь покатившиеся по щекам, от которых её улыбка казалась не веселой, а жалобной. Не зная что ещё сделать, она лишь крепче сжала его ладонь в своей.


Alexander Lermontov: Да, Лермонтов не обознался, рядом действительно сидела рыжая гриффиндорка. И что-то (наверное, ее рука, сомкнутая на его) мешало представить себе, что рядом она оказалась случайно, а в лазарет пришла к... ну, к кому-то из своих друзей-гриффиндорцев. Усилием воли Алек сел прямо и стер с лица печать боли, постарался выглядеть спокойным. При всей отвратности его душевного состояния лицо стало похожим на восковую маску, но самому Лермонтову неоткуда было это узнать. Он лишь хотел, чтобы девушка перестала плакать, жалость в ее глазах душила не хуже гитарной струны, не хуже ярости. - Ну, не настолько сильно меня приложили, чтобы я забыл имена сокурсников. - Он даже попытался пошутить, попутно острожно высвобождая руку из тонких пальцев Маделайн. Ее прикосновения не вызывали в нем того отторжения, и это ему самому было донельзя странно. Он не любил касания чужих рук, и под это исключение даже отец не попадал. Кого-то он терпел, как родню, друга или что-то в этом роде, но ни в одну из таких категорий не попадала эта девушка, так в чем же дело? - Успокойся, я в порядке... ну, скоро буду... "...и первым делом найду и прибью чертова американца," - в памяти всплывали все новые и новые подробности вчерашней драки. Самым ярким, подсвеченным изрядной долей фантазии, воспоминанием было "Силенцио" Поттера и заклинание Рассела, которым, собственно, все и кончилось. И если Поттера просто хотелось придушить, попутно вспомнив каждую его мародерскую проделку, на которую не хватило доказательств для привлечения к ответственности, то Рассела хотелось убивать долго и со вкусом. Возможно даже с применением всякого рода пыточных инструментов. - Ты... зачем ты здесь? Разве мисс Памфри не выгнала еще всех? - Собственно, он хотел ограничиться первым вопросом, заранее зная, что ответ ему скорее всего не понравится. Но будучи произнесенным вслух, вопрос оказался грубоватым, суховатым, и просто казалось кощунством высказывать его хрупкой Маделайн. Черт, откуда такая чуткость? Сан осторожно отодвинулся, чтобы опереться спиной на подушку. Голова была против движений, особенно учитывая то, что Алек все еще делал вид, что ничего у него не болит, а потому двигался "как обычно", но кто бы ее спрашивал.

Madeline Murphy: Александр явно пытался сделать вид, что все не так уж плохо, но со стороны его попытки выглядеть «нормально» были столь же убедительны, как и попытки Маделайн казаться радостной. - Это хорошо, это просто очень хорошо, - Маделайн не очень понимала, что говорит – хотя хорошо и то, что он её узнает, и что скоро поправится, обязательно поправится, потому что иначе и быть и не может, иначе...иначе она просто не сможет жить с этой виной. Пожалуй Мёрфи сама выглядела, как жертва столкновения с чем-то тупым и тяжелым, которая не очень осознавала где она и что происходит, ибо все силы её рассудка уходили на то, чтобы не скатиться в банальную и совершенно неуместную истерику. Она пару раз даже хихикнула, хотя это было больше похоже на сдерживаемые рыдания, однако смогла все же чуть-чуть успокоиться, хоть не на долго. - Выгнала, наверно, я не знаю, я её не встречала сегодня, - вообще-то Маделайн приложила некоторые усилия для того, чтобы не столкнуться со школьной медсестрой, которая бесспорно прогнала бы её назад в башню и наказала бы не тревожить покой пациентов в столь поздний час, да и вообще не тревожить их. Однако Алеку об этом знать не полагалось, зачем ему лишний раз беспокоиться, особенно после случившегося сегодня. – Я...я узнала о случившемся в холле и о том, что произошло с тобой, и не смогла не прийти. П-прости меня, пожалуйста. Она снова плакала, подумать только, гриффиндорка – и такая плакса, лучше бы Шляпа отправила её на Хаффлпафф. Но что поделать, если чувство вины душит как веревка, когда ты понимаешь, что дорогой тебе человек пострадал из-за твоей прихоти, из-за твоей эгоистичной глупости. Если бы он уехал утром, то ничего бы этого не произошло, и он не сидел бы сейчас на кровати, такой бледный, почти прозрачный, весь в бинтах, словно бы сотканный из снега, сумрака и лунного света. Такой красивый, такой сильный, такой несчастный, что сердце обливалось кровью от одного взгляда на него.

Alexander Lermontov: Ну вот опять. Как и тогда в коридоре Александер чувствовал, что должен что-то сделать, что-то сказать и вообще сделал бы что угодно, лишь бы Маделайн перестала плакать. Ее слезы, само ее присутствие здесь совершенно не способствовали душевному равновесию Лермонтова, он не понимал. Ни ее, ни себя. Ее смех сквозь слезы, свою внезапную неспособность сказать что-нибудь, что заставит ее оставить его, ее нежность во взгляде, свою терпимость к ее прикосновениям... что, черт побери, все это значило? Алек медленно перевел взгляд на темное окно, и обратно на Маделайн. "Ну, возможно, еще не так поздно, как мне кажется," - подумал он, отметая последний шанс спокойно отправить Мёрфи в гостиную Гриффиндора. За что тут же был вынужден слушать о событиях в Холле напополам со всхлипами. Словно на тот свет провожает, ей богу. - А, ерунда, - Алекс поморщился, уже предрекая себе разговор с Флитвиком, дескать, почему был там и не помешал драке. Горло не болело, кашель пропал, значит, походя Памфри или Мордред вылечили и от этого... единственная приятная новость за несколько дней, - завтра уже все пройдет. Ну, не плачь, меня определенно рано оплакивать. За своими действиями Александер отчасти наблюдал словно со стороны, думая порой прямо противоположное тем словам и поступкам, которые совершает. Он хотел сказать, чтобы она уходила, но молчал, он не хотел ничьих прикосновений, но в этот момент сам протянул руку и накрыл ладонью маленькую ручку Мэдди. - Не надо. - Серьезно сказал он и тут же отстранился, убрал руку, перевел взгляд на ширму. Маделайн была сейчас слишком похожа на Уинифред. Может, поэтому у него голос не повышается отправить ее восвояси? Может, в этом и крылись все ответы?

Madeline Murphy: Ударим короткими постами по бездорожью и разгильдяйству. Маделайн лишь печально покачала головой. Он хотел её успокоить, поддержать, или просто заткнуть, но сказать «замолчи уже, дура» видимо не позволяло воспитание. А может он и правда верит в то, что виниться ей не за что, но тогда он просто не понимает – или она не понимает, тут в сущности уже не важно, потому что доводы разума ничего не могли противопоставить знанию сердца, которое, сколько бы оно не заблуждалось, всегда оказывалось сильней. И сердце уверяло её, что именно она виновата в произошедшем, что если бы не она – то с Алеком ничего не случилось. А ещё сердце, не смотря на стыд и вину, пело от радости, потому что он был здесь, он остался не смотря ни на что, а значит можно быть рядом, просто быть рядом и надеяться. Потому что он сам накрыл её ладонь своей, а значит он не против её присутствия, и от одного этого хотелось петь. - Это я виновата, даже если ты так и не считаешь. Я чувствую, что виновата, и ничего не могу с этим поделать. Если бы ты послушался отца, то ничего этого не произошло бы. Девушка уже не плакала, хотя её щёки и глаза всё ещё были красны. Она спокойно и печально смотрела на Алека, как человек, признавший и совю вину, и своё право на наказание. Он убрал ладонь, а значит наверно согласен. Впрочем, иного и не следовало ожидать. ps оос: дорогой, каким Флитвиком, он в Непале, а декан "синих" у нас Роддл, но да))

Alexander Lermontov: О боже, ну зачем она пришла? Александер был бы крайне благодарен Памфри, Роддл, да хоть самому Мерлину, если бы только они помогли ему как-нибудь тактично отвязаться от винящейся гриффиндорки. Будто ему легче от ее слез. Будто ему легче от того, что она берет на себя вину за его ушибы. Вообще если кого и винить, то только самого себя... мог бы послушаться голоса разума и свалить в Лондон, как говорил отец, тут Маделайн права. Тогда бы не пришлось участвовать в той драке. Только тут виноват он сам, а не она. Да и еще. Когда он там еще собирался бросить курить? И бросил? Ну вот результат. В ответственный момент не то что урезонить подшефных не смог, но и себя защитить. - Какая теперь разница, - он постарался, чтобы эти слова не звучали раздраженно или равнодушно, чтобы они вышли ободряющими. Меньше всего ему хотелось нового потока слез. - Все равно я уже принял решение и не уеду до выпускного. Он посмотрел на девушку внимательно, пытаясь угадать о чем она думает. Пытаясь понять что же такое он сам ощущает. Это было словно вспоминать мотив подзабытой песенки, вот вроде что-то зацепил, две-три ноты, но тут же потерял и готов рычать от досады. - Ты пришла одна? Тебя есть кому проводить до гостиной? Он старательно пытался себя убедить в том, что это закономерное беспокойство за сокурсницу, скрыть от самого себя холодный укол где-то в груди, когда в голове мелькнула мысль о том, что ее там может ждать то же, что и его... надо сказать, получилось. По крайней мере на время. Не кроши бублик на стукнутого головой сокурсника)) ему можно чуть-чуть побредить)

Madeline Murphy: - Это хорошо, - только и смогла ответить Маделайн. Конечно, ничего хорошего в том, что Алек решил подвергать себя опасности не было, у него-то был дом, куда можно было уехать, и будь Маделайн на его месте, она наверно оставила бы школу, но у неё такой возможности не было. О все равно, что он будет здесь, а значит можно будет быть рядом, пусть и не вместе. Гонит. Гонит прочь от себя, в ночь, пусть и не прямыми слова, но она то понимает. «Есть ли кому проводить?» - значит хочет, чтобы она ушла, но видимо как староста не может не проявить заботу, пусть и такую отстраненную. Какой же ты правильный, Алек. Какой же ты хороший. И хотя в горле горчили невыплаканные слезы боли и обиды, но так и хотелось провести ладонью по его щеке, коснуться этой правильности, слиться с ней – Маделайн уже протянула было руку, но тут же отдернула себя и ладонь вновь бессильно опустилась на матрас. Ей здесь не рады, и самое лучшее, что она может сделать – это и правда уйти. - Да что со мной может случиться? Я умею вызывать Патронуса, он меня проводит, - Маделайн снова попыталась улыбнуться, теперь, когда она не плакала, это получилось чуть лучше, чем минуту назад, но все равно не сильно убедительно. – Ты не беспокойся за меня, главное – себя береги. А наверно и правда пойду, тебе отдыхать надо. - Встать. Встать и уйти. Но почему-то сил на это совсем не было. И потому вместо того, чтобы проститься она спросила совсем другое. - А с кем ты пойдешь на выпускной?

Alexander Lermontov: Даже Маделайн, такая нежная и хрупкая на вид, умела вызывать Патронуса. Александер невесело усмехнулся. Он никогда не думал, что ему может понадобиться Защитник. Не думал, что придется сталкиваться со стражами Азкабана или неведомым чудовищем из хогвартских коридоров. А какие цели преследовала Маделайн, когда учила это заклинание? Неподдельный интерес к этому вопросу удивил самого Алека, хотя он немедленно объяснил его себе чем-то несерьезным и обыденным. - Оу... это хорошо. - Невольно повторил он, нахмурившись и отводя взгляд к уголку кровати. - Я тебя обидел? Прости... Последние слова сорвались с языка помимо воли. Он должен был это сказать. Хотя бы потому, что ему действительно не хотелось, чтобы она поняла его неправильно, пусть он не признавался в этом и себе самому, предпочитая теряться в догадках почему его вообще интересуют мысли и чувства гриффиндорки. Вопрос о выпускном в мгновение ока выбил опору из-под Лермонтова. Целых десять секунд он обескуражено смотрел на девушку, переваривая фразу. До этого момента слово "выпускной" у него ассоциировалось с Дамблдором, выдающим дипломы и громкие фразы, но никак ни с танцами. Последние несколько дней вовсе было не до раздумий о приближающемся празднике. И вот те на. - Н-не знаю... Не... не думал еще об этом... Было не смешно, но донельзя хотелось расхохотаться. В школе - убийства, возможно, ее вовсе закроют из-за этой самой кошмарной твари. А Маделайн Мерфи думает о выпускном бале. Но вместо этого, Алек неожиданно спросил: - А ты?

Madeline Murphy: Хотелось плакать и смеяться. Плакать – от обиды на себя, от счастья и от страха, что она ошибается, снова ошибается, обрекая на новую боль и себя, и человека, которому она не желает ничего, кроме счастья. Смеяться – потому что мир был настолько безумен и прекрасен, что только смех подходил ему как речь, потому что от одного слова вдруг стало удивительно легко, а мир, да-да, этот безумный мир, вдруг обрел непередаваемую ясность и четкость, потому что она чувствовала себя дурочкой и, Господи, это было прекрасно. Он не ненавидел её. Он не желал её прогнать. Он просто действительно не понимал её, а она, видимо, его, и от того они ходили кругами не смея нарушить этот печальный танец. Прозрение стало настолько неожиданным, насколько и очевидным. Наверно она и раньше могла бы понять, что же здесь происходит, если бы не была столько сконцентрирована на собственной вине, но раньше же с ней так не бывало. Она и сейчас чувствовала себя виноватой, но теперь она легко могла идти вперед с этой ношей. Вот только понять бы куда. - Пока не знаю, если честно, - Маделайн была совершенно искренна: до этого момента он о бале действительно не думала всерьёз, потому что за обилием предстоящих экзаменов выпускной казался чем-то очень далеким, как Рождество или день рождения, который несомненно когда-нибудь наступит, но думать о нем сейчас смысла не имело – все равно всё ещё десять раз переменится, в первую очередь то, с кем она пойдет, поскольку кавалеров Мэдди меняла часто, без каких-либо лишних переживаний, во всяком случае так бывало да сегодняшнего дня. Теперь же, с Алеком, все казалось иным. Но Маделайн не привыкла отступать, потому что она может простить себе глупость или ошибку, ибо это свойственно всем людям. А вот слабость или трусость – никогда. И потому решившись, она не стала больше медлить или обдумывать свое решение, лишь глубоко вздохнула, словно собираясь броситься в воду, и выпалила: - П-пойдешь со мной? – получилось немного сбивчиво, но лучше, чем все, что она сказала за сегодняшний вечер. Девушка взглянула Алеку в глаза, ожидая его ответа – она сделала все, что могла, теперь решение за ним.

Alexander Lermontov: В число талантов Алекса никогда не входила чуткость к состоянию окружающих. Возможно, потому, что он никогда не был достаточно внимателен к ним. Даже к тем, кого звал друзьями. И теперь, вглядываясь в лицо Маделайн, он в кои-то веки хотел понимать, но не мог. Что скрывается за этим открытым в сущности лицом? Что она чувствует? Обиду? Горе? Жалось? Радость? Не мог он понять и себя. Он мог заставить ее уйти еще пять минут назад. И хотел этого. Но не мог. Мысль о том, что она пойдет через коридоры в одиночестве, пусть и в сопровождении Патронуса... была не то, чтобы невыносимой, но она определенно не нравилась Лермонтову. Как и мысль о том, чтобы идти на выпускной с ней. От неожиданного предложения Алек неловко дернулся и задел затылком изголовье. Ощущение фейерверка внутри головы мгновенно вымело все мысли, кроме одной. Мёрфи его боли видеть не должна. В стремлении не показать этого, Алек замер, перестал дышать, и сидел так несколько секунд, пока не иссяк фонтанчик искр в голове. - Нет, все в порядке. - На всякий случай он махнул рукой, чтобы выглядело убедительней и посмотрел в глаза девушки, проверяя, поверила ли. И замер точно так же, как пятью секундами ранее. - Мне казалось, это я должен тебя пригласить. - Вдруг улыбнулся он.

Madeline Murphy: Маделайн видела, что отнюдь не все в порядке. Даже нет, не видела, потому что в полумраке лазарета бледность лица Алека можно было списать на игру теней, а болезненный блеск глаз – на отблески факела. Но не стала спорить, потому что знала, что она ни за что не признается сейчас, иначе бы уже сказал. Она лишь дала себе слово проститься как только закончится этот разговор, ведь ему действительно нужен отдых. А ей нужны ответы. Девушка улыбнулась в ответ, открыто и легко, с нежностью глядя на юношу. Она чувствовала, что может хоть всю жизнь смотреть на это лицо, запоминать каждую его черточку, вырезать. Отчаянно, до боли хотелось взять его за руку, снова ощутить это прикосновение, но она сдерживалась – ему нужен покой, а Маделайн чувствовала, что если коснется его, то уже никуда не уйдет, никогда не оставит его. Было тяжело и одновременно невозможно сладко не поддаться соблазну. Но все равно без своих ответов она не уйдет. - Мне кажется, что не важно, кто кого приглашает – главное, кто с кем в конце концов пойдет. Но если хочешь – приглашай, - Маделайн говорила весело, чуть ли не смеясь, но в глазах её мелькнула тревога, та же, что прозвучала в этом «хочешь», на которое она сделала акцент, словно бы говоря: выбор за тобой, Александр, выбор за тобой.

Alexander Lermontov: Оценить масштабы своего промаха Лермонтов в столь короткое время был не способен, и, наверное, к лучшему. Это был тупик, причем сознательно или нет, но он сам себя в него загнал. Нет, другие выходы из ситуации были, но за ними стояло блестящее от слез и обиды лицо Мёрфи. Он не хотел быть причиной ее слез. Больше, чем сам считал. Поэтому он все с той же улыбкой, почти без паузы проговорил: - Да, конечно. Маделайн, пойдешь со мной на выпускной? - Ничего, потолок на него не обрушился, койка под пол не провалилась, хотя было бы, наверное, неплохо. Странно-легкое ощущение поднималось в груди после этих слов. Оно было и прежде, оно тонким колокольчиком звенело при каждой их встрече в последние дни. И, верно, будь Сан чуть более чутким, чуть более внимательным, чуть более благодарным живущему в нем дару, он бы все понял еще раньше. Что нет у их истории другой дороги, а он тщетно пытается пробиться сквозь терновник, что эту дорогу окружает. Тогда бы он заметил, что и сам уже не хочет покидать этой тропы. Позор-позор-позор мне...

Madeline Murphy: Наверно это должно было произойти не так, наверно он сам должен был догадаться, сам должен был захотеть этого, но сейчас ей было все равно. Главное, что у них будет будущее и она не упустила этого шанса, а значит не упустит и следующего. У них будет завтра, у них будет выпускной – и рано или поздно он и сам поймет, что ему это нужно не меньше, чем ей. - Да, пойду, - здесь бы самодовольно усмехнуться, но Маделайн была способна лишь искренне радоваться, но никак не злорадствовать. В итоге всё получилось хорошо и она была рада. А теперь можно и проститься, потому что может это и игра теней, но кажется Алек стал ещё бледнее. - Знаешь, мне наверно действительно надо идти. Маделайн Мёрфи не привыкла спорить со своими чувствами. Если чувства говорили ей, что надо плакать – она плакала; если призывали улыбаться – она улыбалась; если требовали вступиться за кого-то в споре – она ни медлила ни секунды. Сейчас чувства в один голос твердили, что надо поцеловать Алека, потому что так будет правильно. Мэдди была послушной девочкой и потому, воспользовавшись ограниченностью движений юноши, она перегнулась через край койки и легко коснулась его губ своими. Поцелуй был коротки, совсем не страстным и даже не совсем взаимным, но для Маделайн этого было вполне достаточно, и потому она, прежде чем Алек успел опомниться, выскользнула за ширму с чувством выполненного долга.



полная версия страницы