Форум » Архив «Lumiere-77» » Наверное, так сходят с ума... » Ответить
Наверное, так сходят с ума...
Emmeline Vance: Время и место: осень 1977 года, Сент-Мунго / Лох-Эйтив, Шотландия. Участники: Einar Björnstrand, Emmeline Vance. С добрым утром или сказка о том, как мы с тобой сходили с ума.
Ответов - 18
Emmeline Vance: Люди любят сказки со счастливыми концами, наверное, потому, что в жизни редко всё заканчивается хорошо. А сказочник всегда может закончить свою историю столь любимыми всеми словами, оставив недосказанным всё то, что произойдёт потом. Он оставляет людям надежду, ведь без надежды трудно. Очень. Сентябрь. В Сент-Мунго столпотворение - у людей взрываются котлы, палочки всё так же сходят с ума, на голову падают стенды с книгами, а сами люди падают с мётел, крыш, просто падают или, наоборот, подлетают к потолку. А ещё в мире война, оставляющая сотни и тысячи людей калеками, лишающая их родных и близких, стирающая с лица этой сошедшей с ума планеты дома и даже целые деревни. Ночь. Её пережить тяжелей, чем день. Ведь днём ты занят, ты бегаешь из палаты в палату, постоянно что-то делаешь, и времени не остаётся на размышления, не касающиеся напрямую тех, кто продолжает и продолжает поступать в отделение почти нескончаемым потоком. Кто-то уже вскоре самостоятельно уходит домой, кто-то остаётся надолго в этих стенах. А ты думаешь только о них, словно и нет больше ничего кроме их жизней. Наверное, действительно нет. А ночью всё затихает. Неестественно. Пугающе. И только в полумраке коридора раздаются чьи-то приглушенные стоны. Эммелин стояла у настежь распахнутого окна, едва касаясь подоконника кончиками расслабленных пальцев рук. Эту ночь она проведёт дома, подальше от коридоров и стонов. Но лишь потому, что ещё слишком слаба для ночных дежурств. После комы организм ещё не окреп и не способен выдержать то, что выдерживал до неё. Вэнс выглядывала из окна своего кабинета, наблюдая за тем, как внизу по улице туда-сюда сновали машины, собаки, прохожие... Кажется, что ничего не изменилось с тех пор. Та же улица, те же машины, те же по-осеннему угрюмые люди и собака вроде та же самая с рыже-чёрными кляксами-пятнами и добрым взглядом. Только времени прошло - вечность. И надежды немного было, упорной веры в то, что эта сказка пусть и не счастливо закончится, но определённо хорошо. А всё оказалось совсем иначе, сказка не закончилась счастливо, не закончилась и хорошо. Она просто закончилась. Как раз в тот момент, когда рука, сжимающая её пальцы, безвольно упала на больничное одеяло, разбив надежды и оставив пустоту. "И жили они долго и счастливо..." - не про них. Только вот умерли в один день, похоже. За спиной, приоткрывшись, тихо скрипнула дверь. Кто-то вошёл в комнату, остановился, переминаясь с ноги на ногу, едва слышно кашлянул и утонул в тишине. Но ненадолго. - Эммелин... Тишина. - Эмма? И снова тишина. Она не слышала, а может просто не хотела реагировать. Сил не было. Были только странные мысли в голове и до сих пор не покидающие сердце воспоминания. Была улица за окном и люди, спешащие по домам этим осенним вечером, которым было к кому спешить. Эммелин только не было. - Мисс Вэнс? - Да, что там? - Женщина обернулась, явно готовая бежать снова лечить кого-нибудь. Ей Богу, сегодня для неё это было бы спасением. Но, увы, она сейчас была не только целительницей, но и сама ещё в какой-то степени являлась пациентом. Теоретически. - Эммелин, иди домой, мы справимся. - Нет, не сегодня, - тон колдомедика не предполагал никаких возражений, но ведь врачи - самые жуткие пациенты и Эммелин определённо являлась самой жутчайшей из всех них. И, наверное, она даже сочувствовала своему коллеге, но, увы, ничего не могла поделать, - я должна остаться. - Иди домой! Ещё неделя - полторы и можешь измываться над своим организмом, сколько твоей душе угодно будет, но сейчас изволь не спорить. Эмма, ты же сама всё знаешь. Если с тобой что-то произойдёт, ни тебе, ни им легче от этого не будет. Вэнс кивнула. Тяжело вздохнула, нахмурилась, прикусила губу и всё-таки кивнула. Значило это лишь одно - у неё не было сил спорить, и у неё не было сил что-то делать. Она сама осознавала, что эту ночь в Мунго она не выдержит. Это был предел, если он вообще был. Оставшись в одиночестве, целительница облокотилась о подоконник, закрыла глаза и снова вздохнула - собирала силы для одной элементарной аппарации к порогу собственного дома. Обнимая хвостом часы, стоящие на стеллаже, вторя ей, сонно вздохнул маленький норвежский спинорог - копия того, за которым вот уже который год наблюдает её брат - окружив себя, часы и саму полку завитками серо-сиреневого дыма. И снова кабинет со всеми своими обитателями растворился в тишине. - Что случилось? - по коридорам Мунго туда-сюда бегали стажёры и колдомедики, распределяя поступивших в больницу пострадавших по отделениям. Но ответ уже был очевиден. Нападение. Снова. - Нападение... тут простых людей много. Видимо, за магглами и охотились. Безумие какое-то... - Их ко мне, - коротко ответила Вэнс, скидывая с себя пальто, - Баркер... где Баркер? Кого-то отпаивали какими-то настойками, перевязывали, обрабатывали не тяжёлые ранения. Пострадавших не от магии отправляли в отделение Эммелин, остальных - в чаротравматологию. И уже некогда было думать о том, выдержишь ли эту ночь ты. Не привыкать. Главное, чтобы выдержали они. Было уже утро, часа четыре утра, когда Сент-Мунго затих, пострадавшим оказали помощь и даже в коридорах не слышны были более крики и стоны. Вэнс, поднимавшаяся на шестой этаж за лекарством и горячим кофе, задержалась в чаротравматологии у палаты одного из пострадавших во время вчерашнего нападения. Вообще, в четыре часа утра в таком состоянии и после такой жуткой ночи не особо стараешься найти логическое обоснование своим поступкам. Вот и она не искала, а просто заглянула в палату, приоткрыла окно, чтобы не было так душно, подошла к больному и, коснувшись его руки, замерла. И не задумывалась она, что это была та же самая палата, ни о чём не задумывалась, просто искренне пожелала этому человеку выкарабкаться из этого безумия, выйти одним прекрасным утром из дверей больницы и полной грудью вдохнуть влажный воздух осеннего Лондона. - Ты тут ещё? Я думал, тебя-то должны были отправить домой. Тяжёлая ночь. На пороге стоял старший целитель чаротравматологии с двумя кружками горячего кофе. Вэнс не ответила, только кивнула устало и с благодарностью, приняв из рук коллеги кружку с ароматным кофе. - Надеюсь, его хватит для аппарации, а там выспишься, - улыбнулся тот, - иди домой, Эммелин. Она так и сделала. Просто пошла домой, аппарировав со ступеней больницы в Шотландию, где на берегу Лох-Эйтив её ждал уютный дом, тёплая постель и мягкая подушка. Проснулась она уже ближе к полудню от тепла осеннего, но всё ещё яркого солнца, заглядывающего в окно её спальни. Медленно потянулась, вздохнула и открыла глаза...
Einar Bjornstrand: … в доме всегда было полно рыбы. Соленой, сушеной, вяленой, сырой. Иногда казалось, нельзя понять, где заканчивается дом, а где начинается рыба – блестящая чешуя, серебристо-серая, наполняла дом странным, резким запахом, блеклыми стайками носилась в воздухе – хозяйка дома с проворством прирожденной рыбачки взмахивала ножом, изредка вытирала потный лоб тыльной стороной ладони, делала пару глотков воды из тут же, на разделочной доске, стоявшей глиняной кружки и снова погружалась в работу – если рыбу передержать на воздухе, она испортиться, а семье нужна еда – чешуя была везде, липла к старой, рассохшейся мебели, клочьями висла на одежде, сверкала на подметках сапог. Сын рыбака не знал другой жизни. Жизни, лишенной удочек, запаха морской соли, рыбы и водорослей. Соседские мальчишки, конечно, часто смеялись над ним. «Вот вырастешь, - говорили они. – И будешь, как твой папочка, вечно пропадать в море. А мы поедем учиться в город, станем известными и знаменитыми, нам все будут завидовать. Но ты не расстраивайся, сын рыбака. Если захочешь, вернувшись сюда, мы скупим всю твою рыбу. Бедным нужно помогать». Сын рыбака молчал. Он знал – наверное, мальчишки правы, и судьба давным-давно приготовила леску, на которую он когда-нибудь станет ловить уже свою рыбу, а, окажись жизнь, совсем невыносимой – сможет на ней повеситься. Шли годы, сын рыбака рос. Худенький, угловатый мальчик превратился в худого, угловатого подростка. Сверстники разъехались по городам, радовали родителей дорогими подарками и дипломами. Сын рыбака каждое утро выходил в море, теперь вместе с отцом, на пару они могли ловить вдвое больше рыбы. Вдвое больше серебристой чешуи оседало на деревянных досках рыбачьей лачуги, вдвое чаще хозяйка дома взмахивала ножом. Все было хорошо. Лишь иногда, по ночам, с головой забравшись под одеяло, сын рыбака думал – как должно быть здорово переехать в большой город, где пахнет духами, иногда дорожной пылью, свежей выпечкой и женщины, женщины совсем не похожи на жен рыбаков – прекрасные, с золотистыми волосами и нежными руками они понятия не имеют каково это – каждый день чистить рыбу, а единственным украшением полагать изящное ожерелье из рыбьей чешуи. Время летело, и вот однажды... Сын рыбака был в море один, лодку раскачивало из стороны в сторону, тяжелые сети, полные рыбы, залило водой – лодка прогибалась под грузом улова. «Что же мне делать? – воскликнул сын рыбака. – Неужели мне дано умереть прямо здесь, не простившись с родителями? Но это же несправедливо. Моя мать, она ведь будет плакать… А мой отец? Он больше не в силах кормить семью. Я не могу вот так погибнуть». «Но ты ведь сам хотел познать другую жизнь, - отвечал бесплотный голос. – Городскую жизнь со всей ее роскошью, со всей красотой. Сейчас твоя лодка перевернется, но ты не погибнешь… тебя спасут русалки, вместе с ними ты сможешь отправиться в подводное царство – увидеть самое настоящее волшебство, прикоснуться к таким сокровищам, каких никогда не видел подлунный мир и, конечно, тебя полюбит дочь подводного короля… Но ты никогда не сможешь вернуться домой. Что же ты выберешь, сын рыбака? Отвечай, я жду». Сын рыбка испугался. «Что делать? – подумал он. – Я люблю своих родителей, они любят меня. Но… неужели я должен всю жизнь ловить рыбу? Неужели я недостоин большего?...» Сын рыбака все думал и думал, а меж тем лодка начала уходить ко дну. И вот он, наконец, решился. «Я, - снова говорил сын рыбака. – Решил…» Какая глупая история. Я услышал ее от одного моего знакомого и так не успел дописать. У этой истории очень интересный конец. Жаль, я не могу никому рассказать ее. Это страшно, когда ты никому не можешь рассказать свою историю. Даже самую скучную, совсем неинтересную историю. Меня кто-нибудь слышит?
Emmeline Vance: - Вы правы, - тихо ответила Эммелин, снова закрыв глаза и откинувшись на подушку, - страшно. Она не осознавала, что происходит. Это было всего лишь продолжение сна. Эммелин никогда не помнила свои сны. Она их видела, несомненно, видела, даже иногда говорила с кем-то во сне, но, стоило ей открыть глаза, как память нещадно уничтожала всё, оставляя лишь неясные очертания и странные мысли, которые, впрочем, тоже вскоре куда-то уходили. Вот и этот разговор казался ей всего лишь странными мыслями, которым суждено исчезнуть. Скоро. - А вы хорошо рассказываете. Мне давно никто не рассказывал историй, с детства, наверное. Разве что истории о том, как люди получили ту или иную травму. Но это ведь совсем не то. Печально. Вэнс вздохнула как-то тяжело, размышляя над тем, что рассказал ей этот голос из сна. Не открывая глаз, ведь так намного лучше представить себе. Она всегда так делала, закрывала глаза, слушая рассказы Кристиана про драконов, и вот уже перед ней возникал Новозеландский Опаловый Глаз, разрезающий небо своими огромными крыльями. Настолько реальный, что казалось, будто он вот-вот заденет тебя этим крылом, и ты уже слышишь его, почти чувствуешь... Вот и сейчас представила этого юношу посреди огромного холодного моря, женщину, мастерски управляющуюся с ножом, рыбака отца, соседских ребят. Словно оказалась там сама, переживая то, что переживает сын рыбака. - Я вас слышу, - Эммелин потянулась и, перевернувшись, обняла подушку. Она не замечала будто, что разговаривает вслух, очень тихо произнося каждое слово, словно ей было от кого скрывать что-то в огромном пустом доме, где кроме неё и домашнего эльфа нет ни одной живой души. Да и мёртвой, наверное, тоже нет. - Что же он решил? - С интересом и некоторым волнением спросила она, уткнувшись носом в подушку и поёжившись от прохладного осеннего воздуха, наполнявшего спальню через открытое окно. - Прошу вас, расскажите дальше... Как ребёнок маленький, ожидающий продолжения вчерашней сказки. Наивно и очень искренне. Необычно для такой, как она. Да только вот кто же знал, какая она? Она и сама не знала.
Einar Bjornstrand: Вам действительно интересна моя история? На самом деле я плохой рассказчик, я привык истории записывать – бумага стерпит все, но рассказывать… здесь нужен особый талант. Ну, хорошо, слушайте… Сын рыбака, наконец, решился. «Что я теряю? – подумал он. – Рыбные сети, да волосы, пропахшие солью. А там, на дне морском… какие только могут найтись чудеса! Нет, я не могу упустить такой замечательный шанс. Дочь морского короля, должно быть, она красавица». Так думал сын рыбака – один в целом мире посреди бушующего океана, черного неба и ледяного дождя. «Я решил! Решил, - кричал он неведомой силе. – Я согласен, я не хочу оставаться рыбаком. Но у меня будет просьба». «Какая же просьба?» – удивился неведомый голос. «Я хочу, - отвечал сын рыбака, - Чтобы мои родители обрели покой. Пусть тоска обо мне не тревожит их сердец. Это единственное, чего я осмелюсь пожелать». «Да, будет так», - ответил голос, и лодка юноши опустилась на дно. Но он, конечно, не умер. Голос сдержал свое обещание – юноша встретил прекрасную русалку, с которой прожил долгую и счастливую жизнь. А на следующий день, как сын рыбака исчез, его родную деревню затопило. Маленькое лачужки смело тяжелой волной, и некому было тосковать о сыне рыбака… По-моему, у этой истории нет концовки. Или я ее забыл. Наверное, это история о выборе. О том, хотим мы быть счастливы теми, кто мы есть; или хотим большего. Человеку не запретишь мечтать, но всегда нужно помнить о последствиях. Этот мальчик завидовал сверстникам, забывая, что, покинув родную деревню, они лишились, должно быть значительной части себя – той самой, которая связывает нас с прошлым. Они выбрали будущее, а будущее, хм, довольно беспощадно к настоящему. Вам так не кажется? У вас приятный голос. Вы доктор, верно? Никогда еще не беседовал с докторами. Говорят, доктора не похожи на других людей. Иногда их называют черствыми. Почему-то я не думаю, что вы черствая… Впрочем, я даже имени вашего не знаю… А уже столько глупостей наговорил. Расскажите о себе, пожалуйста, теперь ваша очередь рассказывать истории…
Emmeline Vance: - Глупый маленький мальчик, - тихо прошептала Эммелин, укутавшись в одеяло и снова зарывшись носом в мягкую подушку. А лёгкий полуденный ветерок играл в кронах деревьев за окном, принося в комнату едва уловимый шелест их листьев. И никто не будил, никуда не нужно было торопиться. Наверное, Эммелин была законченной оптимисткой, если умудрялась найти в своём состоянии такие плюсы. Хотя, скорее всего, она замечала это лишь потому, что подобный покой и возможность выспаться были для неё непозволительной роскошью. Она лежала так долго, ничего не говоря и лишь размышляя над словами своего собеседника. Ведь торопиться-то было некуда, да и собеседник был всего лишь сном, а, значит, тоже никуда не торопился. А Вэнс любила подолгу и молча обдумывать что-то, ведь повседневная жизнь обычно требовала от неё, если не моментальных, то очень быстрых решений, как в Сент-Мунго, так и в Ордене Феникса, а любое промедление было не просто смерти подобно, оно само и было смертью... пациентов или соратников, а порой и её собственной. - Нужно идти вперёд, помня прошлое, но не жить им, - неожиданно произнесла Вэнс, переворачиваясь на спину и вытягиваясь, словно кошка, - хотя, я, похоже, именно это и делаю... Ей иногда казалось, что она прочно застряла в какой-то временной дыре, вращаясь по замкнутому кругу, из которого даже не пыталась выбраться. Застряла, снова и снова переживая его смерть. А вскоре уехали родители, Кристиан потерял супругу и, забрав детей, тоже уехал в Норвегию. И никого рядом, а порой так нужно. Всё вокруг рушилось, вскоре остались лишь воспоминания и бесконечная война. И она жила, метаясь от того прошлого к этой войне, спасая чьи-то жизни, но, не представляя, что делать со своей собственной. - Хотеть большего - не преступление, это очень даже свойственно дьявольской человечьей натуре, но, вы правы, нужно помнить о последствиях. Каждое слово, каждая мысль материальны и нужно всегда думать о том, что за ними последует. Так мне кажется. И снова замолчала, снова задумалась, но уже более ничего не сказала. Глаза открывать не хотелось, по всему телу распространялась какая-то болезненная слабость, из-за которой даже двигаться не хотелось. А впрочем, чего она хотела после такой ночи и после такой травмы? Хотя, понятное дело, хотела забыть о том, что она самый обыкновенный человек с самым обыкновенным, пусть и не слабым организмом и отнюдь не железным здоровьем. Хотела. Но не получилось. И так всегда. - Спасибо, - она улыбнулась, и пусть это был всего лишь сон, но ей почти никто и не говорил об этом. Приятно. - Ну, говорят, что они вообще на людей не похожи, - Вэнс почесала затылок, задумавшись о том, что в какой-то степени они верно говорят, - но вы правы, я действительно доктор и, похоже, что всё-таки пока ещё человек. По крайней мере, болит всё определённо по-человечески... За окном послышался шорох птичьих крыльев, и в следующую секунду в спальню влетела белая полярная сова, устроившись на прикроватной тумбочке Эммелин и положив рядом с собой конверт с письмом. Пришлось открыть глаза, а так не хотелось. Ей редко удавалось вот так вот с кем-то пообщаться, а порой было очень нужно просто поговорить не о работе и не о войне. Печально, что нельзя снова закрыть глаза и увидеть тот же сон. Невозможно. Вэнс вздохнула, погладив белоснежную Вет по перьям, и взяла с тумбочки письмо. Даже думать не хотелось о том, что это могло быть, а быть это могло чем угодно. Но неровный, немного резковатый почерк вызвал лишь широкую улыбку на губах Эммелин, ведь письма от брата всегда были сродни маленькому празднику. Так было со школьных времён и, наверное, так будет всегда. И слова снова сливаются в образы и, кажется, что почти слышишь его голос, рассказывающий о племянниках, драконах, обо всём... на душе становится теплей. Жаль, что не можешь бросить всё и быть с ними, а ведь так хочется. Кто бы знал. Вэнс отложила письмо, вдохнула как-то тяжело и поднялась с постели. Босые ноги аккуратно коснулись холодного пола и в ту же секунду едва заметно дёрнулись назад, словно решив, что под тёплым одеялом им будет комфортней. И всё-таки жаль, что сны заканчиваются...
Einar Bjornstrand: Рад, что вы со мной согласны. Со мной редко соглашаются... А, знаете, вы так и не назвали свое имя… Но мне кажется, я его помню. Историк что-то почувствовал. Вернее, не так. Историк подумал, подумал: сейчас – вот в этот самый момент – он непременно должен что-то почувствовать. Что-нибудь обязательно приятное, ласковое, родом из детства – запах свежескошенной травы, домашней выпечки, льняную мягкость одеяла, что-то неуловимо знакомое и в то же время чужое; воспоминание, которого не было, или сон, приснившийся не ему. По правде говоря, ничего удивительного. Историк смутно догадывался – на самом деле у него нет тела, нет ни рук, ни ног, ни лица – ничего, что могло бы чувствовать – видеть, слышать и осязать... Или есть, но где-то далеко, очень далеко, так далеко, что кажется, будто в другой жизни. А, быть может, так оно и было. Быть может, тело, руки, ноги, лицо остались в прошлой жизни. В этой были истории, странные чужие сны и что-то смутно похожее на льняную мягкость одеяла… Еще у историка не было глаз. Не было рта и, вероятно, он не мог говорить. Если совсем беззвучно – хватало мысли. Мысль… Мало кто знает и многие поспорят, только мысль невозможно записать, невозможно перенести на бумагу. Мысль живет и умирает внутри нас, где-то… Историк вздохнул (нет, дышать он тоже – кто знает? – не мог, просто Историку очень хотелось вздохнуть). Он записывал истории – он отчетливо помнил тонкое гусиное перо – записывал чужие истории с чужих слов. Наверное, так поступаем мы все – записываем слова, порою не произнесенные, но никогда мысли – Историк задумался. А что если не было никакой женщины? И он ее просто придумал. Придумал постель, шелест ветра в кронах деревьев и письмо, написанное знакомым – правда, он не мог разобрать строк – почерком. А что если..? Не верьте чужим словам. Люди редко говорят правду и куда реже готовы оценить искренность. Не знаю, люди удивительные создания – ищут одиночества, чтобы тосковать, и тоскуют, чтобы не быть в одиночестве. А вы, по-моему, немного встревожены и хотите отсюда уехать, вам одиноко, верно? Понимаю. Грустно просыпаться в одиночестве. Очень грустно. Но вы не бойтесь. Некоторые сны не заканчиваются. Просто нужно открыть глаза и тогда вы увидите продолжение… Пожалуйста, не закрывайте глаз…
Emmeline Vance: - Неужели? А зря, ведь вы говорите далеко не бессмысленные вещи. И да, простите, я... Фразу Вэнс прервала на полуслове, осознав, что сидит на кровати и разговаривает вслух с... А с кем она разговаривала... с собственным сном? С самой собой? Эммелин провела пальцами по волосам, убирая с лица непослушные светлые пряди и прислушиваясь к себе, к своему состоянию, к тому, что происходило в её голове. И, честно говоря, она не очень хорошо понимала, что в ней происходило. - Всё хорошо, - тихо прошептала она сама себе, как шептала до этого тысячам больных, держа их за руку и глядя им в глаза. Эммелин умела успокаивать. Всех. Но не себя. Странный сон, он так плавно перетекал в реальность, что, казалось, она до сих пор слышала этот голос в своей голове. Явное отклонение от нормы. Ей вообще не свойственно было помнить свои сны. Редко, когда что-то запоминалось надолго и обычно это более походило на размытые, расплывчатые воспоминания, чем на то, что происходило сейчас. Кофе... определённо горячий и крепкий кофе, чтобы окончательно проснуться и не сходить с ума. Ты устала, Вэнс, это нормально... Эммелин поднялась с постели и аккуратной поступью подошла к окну, словно нужно было обязательно сделать это бесшумно, чтобы не спугнуть кого-то очень важного. А за окном была ранняя осень, солнце играло яркими бликами на прозрачной глади Лох-Эйтив, ветер всё так же шелестел листьями в золотисто-алых кронах садовых деревьев. На мгновение показалось, что не было всего того, что произошло за эти годы, что Кристиан стоит рядом с письмом из Хогвартса в руках, что вот-вот на пороге появятся родители, вернувшиеся из очередной командировки, чтобы проводить их на Кингс-Кросс. А на самом деле уже Даниель скоро поедет в школу, а Амели будет провожать его вместе с отцом и тётей и ждать будет, наверное, больше всех остальных. Они безумно похожи на них с Кристианом... В одиночестве просыпаться, наверное, действительно грустно. Но она как-то не успевала об этом подумать, она иногда и спать-то не успевала. А бояться... свои страхи по жизни ей приходилось прятать так глубоко, что она и сама порой забывала о них. Но боялась Вэнс многого, к примеру, вот сейчас того, что она всё-таки сошла с ума, поскольку голос снова заговорил, словно и не просыпалась вовсе. Эммелин беззвучно вскрикнула, слегка пригнулась и закрыла лицо ладонями. Светлые прямые пряди волос упали на лицо, будто стараясь оградить её от того, что происходило. - Господи, да кто же вы? Что вы делаете в моей голове?..
Einar Bjornstrand: Ну вот… а ведь я просил вас не закрывать глаза… Он не знал, не понимал, не осознавал, не догадывался. Должно быть так бесплотный дух, едва успевший сказать последнее «прощай» телу, с потолочной высоты наблюдает за санитарами, небрежно, профессионально, без лишних слов увозящих пять минут назад живого человека в холодный, пропахший антисептиком морг. И тишина. Он умер? Вряд ли. Он не чувствовал смерти. Почему-то Историк был уверен – смерть обязательно чувствуется. Он был жив, наверное, он стал паразитом – без разрешения вторгся в чужое тело, забылся, рассказывает глупости. Он помнил сотни историй, сотни никому не нужных историй, которые непременно хотелось рассказать. Бедная девушка, кажется, он ее измучил. Обязательно выпейте кофе, станет теплее… Нет, ни в коем случае, Историк не был мертв и не хотел уходить. Золото осенней листвы, озерная гладь – такие знакомые, он никогда не был в этих местах. Не был, но готов остаться навечно. Тут спокойно, тихо, нет вспышек… Кирпичи, Историк помнил кирпичи и резкую боль в голове… Потом стало очень темно… Вы же обещали не закрывать глаз! Или нет? Затем не было ничего, и вот появился голос. Образы, маленькие пестрые кусочки снов. Историк стал этим голосом, впитал в себя образы, маленькие, пестрые кусочки снов. Паразит. Какой ужас! Ему стало стыдно. Невыносимо стыдно. Если бы он только мог закрыть лицо руками, если бы он только мог убежать. Не мог. Слишком золотыми были листья за окном, слишком гладкой поверхность озера, слишком устало звучал женский голос. Голос, который звучал и в его голове тоже. Да, где-то… он об этом уже думал… у Историка осталась голова. Смешно. Рассмеяться? Нет, это невежливо. Сейчас нужно быть серьезным. Кто? Я не знаю. Я… просто я. Я есть и мне, понимаете, мне некуда пойти. Я не очень уверен, жив ли, умер, а – кто знает – существовал ли когда-нибудь вообще. Но мне кажется, я не опасен. Я совсем, совсем не хочу причинить вам вред. Зовите меня Голос… Я – это голос. И если вам захочется, я буду иногда рассказывать истории. Простите меня. Прошу вас.
Emmeline Vance: Глаза... почему ей нельзя закрывать глаза? Да что же происходит?.. Безумие... Целительница Эммелин Вэнс всегда отличалась тем, что умудрялась сохранять ледяное спокойствие тогда, когда, кажется, кто-то свыше решал устроить генеральную репетицию апокалипсиса. Не просто. Да и никто не говорил, что ей это давалось легко и непринужденно. Вэнс просто знала, что если уж и она начнёт сходить с ума в такие моменты, то репетиция очень быстро примет масштабы самой настоящей премьеры. Но сегодня, кажется, эта привычка её очень сильно подвела - успокоиться не получалось. Кофе?! Да какой уж там кофе, тут даже огневиски не спасёт... Тишина. Эммелин прислушалась. Снова тихо, словно ничего и не происходило. Голос молчал, но она была почти уверена, что это ненадолго. Что это могло быть, она не знала. Последствия травмы? Вряд ли. Переутомление? Возможно, но обычно оно проявлялось несколько иначе. Сошла с ума? Да... похоже, что именно с ума... сошла... - Неужели всё происходит именно так... Обещала? Вам? И почему я не должна закрывать глаза? Господи... Эммелин отчаянно замотала головой, отрицая то, что происходило в её мыслях. Голос срывался на шепот, нервный слегка хриплый шепот. Бессилие. Страшно. Она совершенно не представляла кто он, что ему было нужно в её голове и от этого становилось не по себе. Нет, с ума так не сходят, с ума сходят совсем иначе. Она была уверена в этом. Знала. А может просто пыталась себя убедить. Безуспешно. Руки, сложенные ладонью к ладони, поднесла к губам и попыталась взглянуть в окно. Но там, словно по мокрой бумаге провели кистью, и акварельные краски расплылись по холсту, лишь смутно напоминая ярко-рыжие кроны деревьев, светло-голубое небо, прозрачно-синюю гладь озера. Из глаз Эммелин текли слёзы, сами текли, не спрашивая у неё разрешений, оставляя солоновато-влажный след на бледной щеке. - Кажется... вам кажется, что вы не опасны? И почему я должна вам верить? Виски сдавило болью, так всегда происходило, когда она сильно нервничала. Но сейчас, казалось, что голова вот-вот взорвётся от этой боли, тупой, вяжущей боли. И никуда не деться. - Помолчите, прошу вас... помолчите... Наверное, он и правда не желал ей зла. По крайней мере, Пожиратели не рассказывают историй, копаясь в голове своих жертв. Да и методы у них обычно несколько иные. А голос у него был вовсе не злой, наоборот, какой-то спокойный и очень мягкий. Именно из-за этого спокойствия в голосе она и не хотела прерывать их разговор, просыпаться не хотела. Проснулась. Но, увы, Вэнс от этого не становилось легче. Господи, что же мне теперь делать... Целительница опустила руку, коснувшись подоконника холодными пальцами и всматриваясь в пейзаж за окном. Взять себя в руки сейчас, казалось, будет и вовсе невозможно, но, похоже, получалось. Постепенно. Эммелин аккуратно провела пальцами по лицу, стирая слёзы и убирая с него вновь выбившиеся пряди волос. Обернулась, вглядываясь в пустоту спальни, словно голос был не в её голове, а принадлежал кому-то, кто сидел в кресле за её спиной. Но за спиной никого не оказалось. Вэнс глубоко вздохнула и устроилась на подоконнике, обняв колени руками. Она молчала долго. Очень долго. А вместе с ней молчал и голос в её голове. Внизу изредка доносились шаги домовёнка, услышавшего, наверное, что хозяйка проснулась и начавшего хлопотать на кухне, готовя для неё столь непривычно поздний завтрак. А Эммелин всё думала, не отрываясь глядя на блики полуденного солнца, игравшие на лёгкой ряби озера Эйтив. И вот уже с кухни донеслись запахи еды и тонкий аромат кофе, а она всё не шевелилась. - И вы совсем ничего не помните? - Внезапно произнесла целительница, едва заметно изогнув бровь. Она, кажется, больше не переживала. Хотя, с ней всегда так, никогда не поймёшь, что кроется под абсолютным с виду спокойствием и ровным тоном голоса.
Einar Bjornstrand: Вы мне ничем не обязаны и ничего не обещали. Да и я… не поверите, ничего не говорил… Потом голос смолк. Историк думал, думал о том, что будь его воля – он бы, пожалуй, все-таки ушел. Пожалуй, все-таки нельзя злоупотреблять чужим гостеприимством, особенно когда ты гость непрошенный. С чего он, темный, взял, будто имеет право делиться историями с этой молодой женщиной? Надоедливый, не знающий сна голос в голове – а именно таким он себя представлял, именно таким он был в действительности – несчастная леди, он сведет ее с ума. И тогда, тогда появятся другие голоса – еще более надоедливые, совсем назойливые, круглосуточное вещание на всех волнах, ни минуты покоя… Разве имеет он право нарушать чей-то покой? О, это священное право – помолчать; священное право быть в одиночестве, ведя монолог с собственной мыслью. Мысль неразговорчива. Да, она все еще боится пера. Историк печально вздохнул – тоже мысленно, зато печаль была вполне реальной. Умей бесплотные духи краснеть, Историк залился бы краской. Но у него не было даже крови. Ни одной капельки. Ударишь наотмашь, проткнешь насквозь – ничего. А, впрочем, как можно навредить голосу? Разве что заболеть ларингитом… Почему я не опасен? Ну… мне кажется, я не опасен. Я не могу причинить вам физический вред, что касается морального… ведь я вас не обидел, правда? Ведь я вас не задел? Моя глупая привычка рассказывать истории, давать глупые советы, должно быть, оскорбила вас. Поверьте, я не хотел. Я… вообще ничего не хочу. Потому что не помню – каково это, хотеть. Даже есть не хочу, не хочу пить… Но я помню. Кое-что я все-таки помню: запах кофе, запах дождя, мокрых листьев и моря. Холодный северный ветер, зеленоватые волны и множество туристов. Представляете, мне кажется, возле моего дома – если, конечно, это был мой дом – всегда полно туристов. Они заглядывают в окна, иногда стучатся в двери. А, быть может, все это мне приснилось. Увы, я давно не видел снов. А что снится вам? Нет, простите, я снова за старое. Я даже не знаю, кто я. Или что я. Самое обидное – я не могу понять, зачем я… Звучу и надоедаю вам. Простите. Ну вот я опять прошу прощения. Как думаете, опасные безумцы просят прощения? Да, наверное, простят. Тогда я буду молчать.
Emmeline Vance: И снова тишина. Она пронизывает всё вокруг, укрывает невидимым беззвучным покрывалом не застеленную постель, заглядывает в каждый уголок спальни, окутывает Эммелин, сидящую на окне и наверняка подбирается к голосу в её голове. Он, как и обещал, замолчал. И эта тишина - тишина, с которой Эммелин жила уже многие годы - оказалась вдруг какой-то странной и неестественной. Словно привыкла уже, и все эти долгие годы оказались ничем по сравнению с несколькими минутами безумия, приключившегося этим сентябрьским солнечным днём. Безумия этих двух безнадёжно уставших людей. А она почему-то была уверена, что Голос вполне реальный человек, что у него есть руки - иначе, чем бы он держал перо, записывая чужие истории? - и ноги, которыми он наверняка ходил по берегу северного моря. Она была уверена, что он умел улыбаться и печалиться и, что глаза у него были добрые отчего-то знала... и наверняка он задумчиво хмурился, вспоминая свои истории, запах кофе, дождя и мокрых листьев. Наверное, она придумала себе всё это. Живое воображение и подобное состояние моментально нарисовали образ историка, словно они были знакомы уже много дней. О, безумная... - Наверное, это очень неприятно, когда в твой дом постоянно стучатся чужие люди, заглядывая в окна и не давая покоя. Эммелин облокотилась спиной об оконную раму и откинула назад голову, закрыв глаза. И вот она уже представляла бескрайнее зеленоватое море, холодный порывистый ветер и суровую северную природу, окружающую небольшой домик на берегу... - Прошлое. День ото дня мне снится прошлое. Детство... школьные годы... Знаете, наверное, тогда я действительно жила. Мне так кажется. Она осеклась, поморщилась, словно от боли, на мгновенье прикусила губу и снова погрузилась в размышления. - И вы меня простите. Слишком резкая. Думаю, вам и самому не особо приятно оказаться в чьей-то голове. Особенно в такой, как моя...
Einar Bjornstrand: Нет-нет, что вы! Совсем неплохо, когда в ваш дом стучатся незнакомые люди. Это даже радует. Совсем плохо, когда в ваш дом не хочет стучаться никто. Я знаю. Нет, вы не подумайте, будто я отчаянно одинок. Я никогда не был одинок по-настоящему, со мной всегда были истории и люди, конечно, они были тоже. Просто незнакомцы – это вовсе неплохо. У каждого незнакомца своя история и он радостно поделится ею с вами, лишь бы вы захотели выслушать. Обыкновенно я хотел. Это я тоже помню. Наверное, вы решили, что я слишком болтлив – неправда, я не болтлив, я больше люблю слушать, но, похоже, вам самой больше нравится молчать, поэтому я говорил. Я не люблю тишину, в ней чересчур много недосказанности. Больше всего Историк боялся ссор. Он помнил, помнил, насколько трудно потом – помирившись – делать вид, будто ничего не случилось. Ведь каждая ссора, самая пустячная ссора – это маленькая смерть, а значит после каждой – вы умираете, значит, после каждой ссоры вы - мертвец. Кто бы что не думал, смерть пугает даже голоса. И Историку было страшно, страшно поссориться с этой женщиной, разочаровать ее, обидеть, когда так хотелось найти общий язык. Они не были друзьями, не были хорошими знакомыми, но – согласитесь – не обязательно быть другом, мужем или женой, чтобы не хотеть, отчаянно не желать человеку вреда. Говоря, что он по сути безобиден, Историк не врал – в нем не было ни честолюбия, ни алчности, ни эгоизма – он жил историями… и не умел общаться с людьми. Книги гораздо проще – их не надо читать между строк. Знаете, мне хорошо с вами. Хорошо знать, рядом со мной человек, который помнит свое прошлое. И пусть этот человек думает, что вся его настоящая жизнь осталась именно там – вы простите, но я вам не верю. Вы слишком молоды, вы просто обязаны думать о будущем – мне все равно хорошо. Понимаете, у меня нет настоящего. А вместе мы… могли бы помечтать. Мечты – на самом деле такие же истории, и даже лучше. Их мы можем писать сами, без оглядки на редактора, а иногда и переписывать… Я в это верю.
Emmeline Vance: осень, ясное небо и блики солнца на воде... - Тогда, в детстве, родители часто пропадали в командировках, а мы с братом оставались одни в этом доме. И никогда не скучали, представляете? Никогда. Всегда находили себе занятия, путешествовали по воображаемым мирам, взмывали в закатное небо где-то на Севере, оставляя внизу гребни холодных гор, и погружались в самые глубины ведомых только нам двоим океанов. Мечтали. Эммелин улыбнулась, закрыв на мгновение глаза и вспоминая. Она не знала, к чему сказала всё это, просто сказала, потому, что очень захотела поделиться с Голосом чем-то по-настоящему светлым, а настолько светлым было лишь детство, вопреки всему. - А потом они возвращались. Внизу тихо поскрипывала дверь, впуская их, двух уставших людей, домой вместе с прохладным ночным ветром или лучами полуденного солнца, они приносили на своих мантиях хрупкие и необыкновенно красивые снежинки, капли весеннего дождя и осенние листья, впуская в наш маленький домашний мирок запахи старых книг, суровых северных морей, хвои или цветущих яблонь... и, конечно, всегда приносили новые истории. И пусть, они наверняка придумывали их на ходу, но, думаю, ни я, ни мой брат до сих пор не забыли ни одну из них. Маленькое семейное волшебство. А мы ждали всегда, каждую секунду прислушиваясь к шорохам внизу. Наверное, это действительно не так уж и плохо, когда в твой дом стучатся посторонние люди. Но намного лучше, когда это родные и любимые люди, когда ждёшь их, прислушиваясь к каждому шороху. В жизни Эммелин всё было чуточку иначе. И незнакомцы либо были её пациентами, рассказывая грустные, страшные, странные, порой даже глупые и комичные, реже - счастливые истории о своих болезнях, либо непременно желали самой скоропостижной и мучительной смерти ей, её соратникам и друзьям, её пациентам и просто ни в чём не повинным людям. Увы, катастрофически редко незнакомцы оказывались такими, как Голос. Хотя, нет, Вэнс грех жаловаться, она была из тех счастливчиков, которые непременно встречали на своём пути хороших и интересных людей. Пусть редко, зато в те моменты, когда, начинает казаться, что всё летит к дементорам в пасть. И она умела ценить их. - Нет, ничуть, - ответила Эммелин, открыв глаза и взглянув на ясное ярко-голубое осеннее небо, - мне интересно то, что вы говорите. И простите меня за мою молчаливость, я, наверное, отвыкла. Хотя, кажется, ещё недавно болтала похуже любого Ярви. Знаете, я очень хочу кофе... Вэнс потянулась, аккуратно спрыгнула с подоконника и вышла из комнаты. Спустя какое-то время, она уже сидела на улице, прямо на ступенях собственного крыльца, укутавшись в тёплый клетчатый плед, наслаждаясь осенью и грея пальцы о кружку с крепким и горячим кофе. - А я люблю тишину. Очень. Но и она бывает разная, в ней столько оттенков, столько ощущений. Она даже звучит по-разному... - Целительница поставила кружку на одно из колен и, подняв голову к небу, зажмурилась и вдохнула полной грудью прохладный осенний воздух, пропитанный запахами озера, хвои и прелых листьев, к которому примешивался аромат кофе с нотками мускатного ореха. Улыбнулась в задумчивости и снова поднесла кружку к губам. Тепло напитка разливалось по всему телу и, стоило лишь прислушаться к тишине, чтобы ощутить это, прочувствовать каждой клеточкой себя. - По крайней мере, такую, как сейчас. Слышите? Странная. Она даже не задумывалась порой, что кто-то слышит в тишине ничего. Ведь не бывает так. Для неё не бывает. Но она почему-то знала, что Голос поймёт её. Непременно поймёт. - Наверное, это счастье - знать, что кому-то с тобой хорошо, - улыбнулась, склонила голову, коснувшись кружки кончиком носа - Вэнс не любила пить кофе. Она любила его аромат, аромат крепкого чёрного кофе с едва уловимыми нотками специй, тот аромат, что помнила с самого детства, только в их доме, только в кружке отца с отблесками рассветного солнца и двумя кусочками сахара вприкуску. - Вы зря так думаете. Пусть оно не совсем такое, как каждый из нас себе представлял, но вот оно - настоящее. Здесь. Сейчас. И я не знаю, что произошло, но, как бы там ни было, мне тоже хорошо. Спасибо вам. Ещё один глоток кофе, ещё один упавший под ноги лист... - Эммелин. Меня зовут Эммелин. Простите, я так и забыла представиться и вот теперь мне жутко стыдно. Наверное, сегодня в доме Эммелин Вэнс был праздник. День улыбок. Она и сейчас улыбалась, отставляя кружку на ступеньку рядом с собой и получше укутываясь в тёплый плед. - Я скучаю... по морю...
Einar Bjornstrand: ... Историк любил кофе. Терпкая, ароматная горечь, мерный шелест пергамента – таково было его прошлое. Нет, память не вернулась. Это знание шло из глубины, вне пределов мира, хрупкое, словно папирусная бумага, оно обволакивало, напоминая шум ветра в кронах декабрьских сосен, убаюкивало, Историку захотелось жить. Если бы он только мог ощутить вкус кофе… Когда же последний раз его руки касались горячей чашки, легкие наполнял сладковатый запах свежеприготовленного напитка… Историк не помнил. Но почему-то сегодня память уже не казалась такой важной. Память – просто слова, термины, звуки, ничего особенного; память прекрасна, и память принадлежит прошлому. Эммелин… чудесное имя… была права, настоящее гораздо важнее. Историк с любопытством слушал историю новообретенного друга. Он не сомневался, с этого момента между ним и Эммелин установилась связь, очень странная, очень таинственная связь, которой вы, пожалуй, не сыщете ни имени, ни определения, она тоже шла откуда-то из глубины, вне пределов мира и немножечко пахла кофе, совсем чуть-чуть морем, смешанным с едва уловимым запахом осенних листьев. Запахи. Историк не мог сказать точно, какое место в его жизни занимали запахи, но отчего-то подумал о том, как, должно быть, приятно пахнут волосы Эммелин – чем-то легким, точно морской бриз, чем-то ласковым, подобно тихой, светлой грусти, чем-то очень человечным – нерастраченным теплом и желанием рассказать свою историю. Да, у тепла и желаний тоже есть свой запах. Для Историка это был запах чернил и пергамента, для Эммелин, наверное, моря и осени. Сложи вместе, получится запах Книги. Книги, написанной не на пару, но Книги, написанной в соавторстве. Еще никогда прежде Историк не писал в соавторстве. Он слушал, записывал, рецензировал, публиковал и всякий раз в одиночку. Тысячи и тысячи историй, ни в одной из которых не было его имени. Только на обложке. А это, согласитесь, печально… Тишина. Умение слушать тишину – редкий дар. Знаете, я с вами соглашусь. Для каждого она звучит по-разному. Для одних пустотой, для другой подлинной симфонией жизни. Вы не обижайтесь, но мне кажется, у моей тишины с сегодняшнего дня ваш голос. У вас приятный голос, я уже говорил. Знаете, очень хотелось бы слышать его почаще, Эммелин. И… если позволите… я бы однажды записал вашу Историю. Не только прошлого и настоящего, я бы хотел записать историю вашего будущего. Мне кажется, оно у вас будет светлым. Спасибо, Эммелин. Если бы Историк мог улыбнуться – он бы улыбнулся. Но Историк не мог и искренне надеялся, что Голос без лица тоже способен улыбаться. Историк улыбался.
Emmeline Vance: Эти часы всегда стояли на книжной полке в библиотеке. Аккуратные, с тонким руническим узором на оправе из тёмного дерева и белыми песчинками за полупрозрачным стеклом со всевозможными отметками и делениями, смысл и назначение которых всегда оставался для неё - маленького ребёнка - загадкой, маленькой завораживающей тайной. Отец редко подходил к ним, бережно переворачивал и ставил обратно на полку. В этот момент начиналось волшебство - узоры оживали, плавно перемещаясь по стеклу и оправе, они переплетались, на какие-то мгновения ускорялись, замирали и вновь начинали своё движение. Мелкие белые песчинки за стеклом кружились в странном, не менее завораживающем танце. Яркое пламя в камине, освещающее комнату, отбрасывало сквозь них тени на стеллажи с книгами и эти тени тоже оживали, приобретали порой причудливые, порой хорошо узнаваемые формы. Отец долго стоял у полки, пристально наблюдая за символами и узорами, потом устраивался в кресле, серьёзный и молчаливый. Всё это время он сосредоточенно думал над чем-то до тех самых пор, пока последняя песчинка не падала вниз, прекращая движение теней и узоров. От прикосновения Эммелин песок в часах становился безумным - за тонким полупрозрачным стеклом начиналось буйство метели. Казалось, вот-вот маленькие песчинки вдребезги разобьют столь тонкую преграду и россыпью полетят на пол, отскакивая от тёмных досок, забиваясь в щели, заполняя собой всё вокруг. Так было последние лет семь с тех самых пор, как её жизнь сама превратилась в безумную метель. Она бежала, убегая от прошлого, проносясь мимо настоящего, от себя бежала. И, чем дольше продолжался этот безумный бег, чем больше она ускорялась, тем отчётливей она понимала, что, стоит ей только чуть-чуть замедлить этот бег, как ноги подкосятся, и она упадёт. Только в этот раз рядом уже не окажется никого, кто будет в силах помочь ей подняться. Эммелин была смелой женщиной. С этим не стали бы спорить ни её друзья, ни её враги. Но вот момента, когда придётся остановиться, она боялась. Боялась, остановившись, вернуться в прошлое, снова пережить те потери, которые они с братом пережили тогда, яркой и неестественно мирной весной много лет назад. Боялась не выкарабкаться. - Я постараюсь, - голос женщины вдребезги разбил воцарившееся безмолвие, она вздохнула и натянула на плечи клетчатый шоколадно-коричневый плед. Её бледное лицо вновь озарила улыбка, светлая и очень мягкая, слегка задумчивая и совсем немного грустная. Ей было хорошо. Ей было хорошо от того, что ей было с кем поговорить этим светлым осенним днём. Поговорить о чём угодно, поделиться своими мыслями и мечтами, рассказать любимые истории и послушать те, что любил Голос. И не было места в этой беседе страхам и сомнениям, боязни того, что тебя не поймут - странным образом этот человек понимал её так, как никто другой. - С вами легко, знаете? Я слишком молчаливой стала за прошедшие годы. Молчу и слушаю. Кажется, что иногда я даже забываю каково это - говорить. Вот так вот просто, о том, что творится в твоей голове. А с вами говорить столь же легко, как интересно слушать то, что говорите вы. Спасибо вам. Где-то в глубине дома скрипнули ставни, послышался шорох листьев в саду - порыв ветра принёс новые запахи и совсем иные, давно забытые ощущения. - Вы правда хотите этого? - Эммелин приподняла брови и вновь улыбнулась, в этот раз с оттенком печали, - хммм, это будет не так уж и легко... вспоминать. Но я не против. Совсем не против. И, да, мне очень хочется услышать и вашу историю. Я надеюсь, что когда-нибудь вы сможете рассказать мне её за чашечкой кофе и шоколадным пирогом. Надеюсь, вы любите кофе? Она улыбалась, оттенки печали во взгляде и голосе куда-то исчезали и, казалось, словно день становился светлей. А ещё она почему-то точно знала, что Голос сейчас тоже улыбается, определённо улыбается. И от этого становилось ещё легче.
Einar Bjornstrand: Говорить очень легко. Научиться слушать труднее. Но я уверен, человек, научившийся слушать, - прекрасный рассказчик. Просто ваш рассказ... должно быть, вы слышали поговорку "всему свое время"... иногда мне кажется, каждая история должна дождаться своего часа. Временами самые скучные вещи становятся очень важными вещами - нужно правильно подобрать момент и даже рассказ о потерянных ключах может совершенно случайно открыть замочек к чьему-то сердцу... Наверное, вам кажется, будто я говорю глупости. Я действительно могу говорить глупости, но мне думается, вы способны меня понять. Или хотя бы выслушать - ведь, все верно - умение слушать - редчайший дар. А, впрочем, хорошему собеседнику вовсе не нужна публика - достаточно желания, некоторые истории ценны уже тем, что были однажды произнесены. У стен тоже есть уши и - кто знает - вероятно, даже душа. С ним часто так случалось - забывшись, увлеченный своими странными, подчас необыкновенно путанными мыслями - Историк замечал, что начинает разговаривать со стенами. Сидел ли он за столом в своем кабинете, прохаживался вдоль библиотечных стеллажей, или просто зазевался среди магазинных полок - Историк говорил вслух, почти шепотом, глухо, едва слышно рассказывал миру о чем-то, о чем мир, конечно же, давным-давно знал или о том, что уже успел позабыть. У мира короткая память. Он помнит историю Человечества, но совершенно глух к словам людей. Отдельные истории - они такие тихие, едва слышные, звучат шепотом - очень легко спутать с шорохом осыпающейся побелки или скрипом деревянных половиц. Да, Историк не сомневался - некоторые истории можно доверить только стенам - стены не умеют предавать. Однако - что греха таить - слушатели из них никудышные. Может, у стен есть уши; быть может, у стен есть душа, но у стен нет сердца. А сердце - это очень важно. Лишенное голосовых связок, оно умеет биться. Кажется, сердце Историка страшно хотело биться в унисон. С сердцем Эммелин? Возможно. Мне все интересно. Абсолютно все. Я ужасно любопытен и очень люблю кофе. И пироги тоже. Если бы вы мне позволили, я бы однажды хотел пригласить вас в гости. Я помню, у меня был маленький уютный дом на берегу моря. Не вспомню, какого моря, но я помню шум волн... Вам бы понравились эти звуки - шум волн и скрип пера. А еще запах пергамента, смешанный с морской солью... Вы удивительная, Эммелин, правда...
Emmeline Vance: .... Были времена, когда ей действительно было намного легче говорить. И Вэнс говорила много-много, почти без умолку. И смеялась. Часто смеялась, искренне, от всей души. Но такую её уже давным-давно никто не помнит. Да и сама она уже стала забывать те времена, когда всё было как-то иначе, совсем не так, как на этой войне. Теперь лишь остались короткие фразы и странный, не всегда понятный окружающим юмор. Она интересуется самочувствием и настроением своих пациентов, объясняет что-то стажёрам, обсуждает текущие дела с коллегами и соратниками по Ордену, но это совсем не те разговоры, совсем не та жизнь. А диагнозы, Боже, как жутко звучали диагнозы её больных. Особенно в последние месяцы. Ей всё чаще и чаще казалось, что она произносит какие-то жуткие тёмные заклинания или проклятия. Словно приговоры тем, кто поступал в отделение после очередных нападений сторонников Волан-де-Морта. После такого хочется замолчать и не произносить более ни слова. Хотя, она, кажется, так и поступает, и лечит, лечит, лечит... - Прошу вас, перестаньте так говорить. Поверьте, если бы вы говорили глупости, я бы вам об этом сказала. Нет, правда, - Эммелин улыбалась, - я не считаю глупостью ни одно слово, сказанное вами и, мне кажется, что я действительно понимаю. Удивительно легко... Эммелин поднесла руку к своему по обыкновению очень бледному лицу, коснувшись виска кончиками тонких пальцев. Она замерла на секунду, прислушиваясь к собственным ощущениям - слабость и лёгкая боль в голове стали её постоянными спутниками после возвращения из комы, словно не желали, чтобы она забывала. Действительно, как легко она понимала его. Словно с кем-то очень близким говорила, совсем родным. Конечно, Эммелин не произнесла этого вслух, лишь улыбнулась своим мыслям и, поднявшись со ступеней, спустилась с крыльца и прошла немного в сторону озера. Она шла медленно, наслаждаясь каждым шагом, а потом так же внезапно остановилась, подняв голову к небу - яркому, синему и очень высокому, кое-где затянутому аккуратными перьевыми облаками, невероятно тонкими и кажущимися совсем невесомыми. - Шум волн и скрип пера, - повторила Эммелин так тихо, что её голос едва ли можно было расслышать среди шума ветра. Да, эти звуки определённо бы ей понравились. Кажется, она даже слышала их, сейчас, произнося эти слова. А с берега открывался невероятный вид. Огромные глыбы камней мирно покоились в прозрачном зеркале воды у берега, постепенно растворяясь в глубокой синеве чуть дальше. Горы, покрытые ало-золотистыми коврами сухой травы и прелых листьев, огненно-рыжие деревья и высокое синее небо отражались в озере. И не различить порой было, где отражение, а где настоящие горы. Потому, наверное, что всё это было настоящим, живым. И ради этого стоило жить. Действительно, хотя бы ради этого ветра в лицо, ради этой тихой и солнечной осени... - Как бы я хотела, чтобы вы увидели то, что вижу сейчас я... думаю, вам бы тоже очень понравилось... но вы ведь можете, правда?
Einar Bjornstrand: Зачем глаза, чтобы видеть? Зачем уши, чтобы слышать? Зачем язык, чтобы говорить? Нет, суета, мелочи жизни. Счастливы слепцы – лишь им под силу оценить, что такое настоящее счастье. Счастье – это вести и быть ведомым. За руку, рядом. Видеть глазами близкого, слышать ушами родного и понимать сердцем любимого. Историк никогда не был женат. Невозможно забыть свадьбу. Имя, возраст, родину – забыть легко, как давно пройденный школьный урок. Нудный и совсем не интересный. Близость любимой женщины забыть невозможно. Мягкий голос, теплоту кожи, аромат волос… Глупости, это единственное богатство, которое человек способен унести с собой в могилу. У Историка впереди была вечность. Вечность – это очень много, миллиарды секунд, минут, часов. Времени предостаточно. Если бы он захотел, то, наверное, сумел бы пережить вселенную. Вот, оказывается, что называют убийством времени – жизнь в пустоте. Пустота была густой, пряной и обволакивающей. Он видел мир глазами женщины… Абсолютно незнакомой женщины, волею судеб услышавшей его голос и одному Богу известной прихотью не заставившей этот голос умолкнуть навсегда. Должно быть, так начинается сказка. Должно быть, так свершаются чудеса. Шум волн и скрип пера, Эммелин. Вы именно такая – морская соль и немножечко чернил. А я… я – песок и несколько глупых историй. Не спорьте, я сейчас шучу, Эммелин. Всего лишь шутка. И вы улыбаетесь. Улыбайтесь для меня почаще. Вы очень мудрая и… красивая женщина. Да, я знаю, вы красивы, очень красивы. Потому что я вижу… Не только пейзаж, я вижу вас. И вы прекрасны, даже если ни разу за все время нашего разговора не подходили к зеркалу. Поверьте мне, я умею чувствовать красоту. А вы умеете быть красивой. Когда-нибудь… мы должны прогуляться по пляжу. Услышать шум волн и обвенчать его скрипом пера. Вы чудесный соавтор, Эммелин. Поверьте…
полная версия страницы